В сочинении официального историка Рашид-ад-дина в описании коронации Менгу такого эпизода нет (см.: Рашид-ад-дин. Т. II. С. 132). Причина проста: Рашид-ад-дин использовал монгольские источники, Джузджани — рассказы благородных саййдов. Картина внезапного преображения монгольских аристократов, в едином порыве согласившихся нарушить имперский ритуал, могла появиться только в воображении «безумных шейхов». Факт ее письменной фиксации показывает, что на такого рода сюжеты был запрос, компенсировавший глубокое неприятие монгольской реальности (Джузджани бежал от монголов в 1226 г. в Делийский султанат и там собирал слухи о них). В результате рождаются любопытные ситуации: послов «мусульманина» Берке не допустил к себе другой мусульманин, Абу-л Музаффар Ильтутмиш, правитель северной Индии, «так как этот царь ни под каким видом не открывал монгольским ханам ворот знакомства и приязни», поясняет Джузджани.

Иногда текст Джузджани исследователи воспринимают буквально, что порождает исторические фантомы. Так, например, Е. П. Мыськов не исключает, «что Менгу питал личную неприязнь к Берке, поскольку не кто иной, как Берке, по свидетельствам некоторых мусульманских авторов, возводил его на престол, да еще потребовал от него при этом произнести "[мусульманский] символ веры, дабы имя его было внесено в список правоверных"»[14]. Нет оснований говорить о свидетельствах мусульманских авторов, поскольку ни один мусульманин не присутствовал на закрытой от посторонних глаз церемонии клятвы. Нет оснований рассматривать сведения Джузджани как достоверный факт. Первое условие исторического исследования — это сравнение двух несовпадающих версий одного и того же события, в данном случае — коронации Менгу по Джузджани и Рашид-ад-дину, и объяснение расхождений. Следующий шаг — сопоставление каких бы то ни было свидетельств с имперской доктриной власти — также не был сделан. В результате мы имеем некие сомнительные размышления, не выходящие за рамки дискурса заинтересованного средневекового автора. Так можно писать историю культуры, но не разбираться с существом дела.

Драматургия двойной клятвы привлекла внимание Р. Ю. Почекаева, который добавил в нее новых красок: «И, тем не менее, одно незапланированное действо во время избрания состоялось, и его инициатором оказался сам Берке: по сведениям некоторых источников, не согласовав свое намерение ни с Бату, ни с Мунке, он заставил новоизбранного хана поклясться на Коране, что тот будет оказывать покровительство мусульманам Монгольской империи. Мунке (отчасти благодарный Берке за содействие, отчасти опасавшийся джучидских туменов, все еще находившихся в Монголии) был вынужден подчиниться, но затаил неприязнь к исламу и к Берке лично, что впоследствии нашло отражение в политике нового хана»; и далее, в примечании: «Конечно, есть основание не доверять сведениям Джузджани, идеализировавшего Берке (как первого мусульманского правителя Золотой Орды). Но возможно, что этот эпизод не вымышлен историком: Берке вполне мог позволить себе продемонстрировать свою значимость в воцарении Мунке»[15]. Разумеется, этот эпизод не вымышлен Джузджани, а поведан ему шейхами, жившими в атмосфере мистических ожиданий.

В декабре 1252 г. в орде великого хана Менгу мусульмане отпраздновали окончание месячного поста рамазан. «Из всех племен и народов, обладающих религиозными общинами, больше всего он оказывал уважение и почет мусульманам и жертвовал им милостыню и дары. Это подтверждает следующий случай: в праздник разговения 650 г.х. (декабрь 1252 г.), когда у входа в ставку (орду) собрались мусульмане и казий Джемал-ад-дин Махмуд Ходженди, который предстоял на молитве и произнес проповедь, разукрасил хутбу поминанием титулов халифа и произнес молитву за Менгу-каана и восхваление его, [Менгу-каан] дал указание в честь праздника выдать им повозки с серебряными и золотыми балышами и дорогими одеждами, и большинство народа получило долю в этом» (Рашид-ад-дин. Т. II. С. 142).

Если обратиться к свидетельствам Вильгельма де Рубрука об участии хана Менгу в праздниках христиан и буддистов, то станет ясно, что Рашид-ад-дин конструирует событийный ряд в искусственно заданном ключе. И ключ этот исламский.

Английский востоковед Дж. Э. Бойл заметил, что если бы монголам удалось завоевать Западную Европу, в городах, «рядом с нашими соборами и церквями долгие годы могли бы стоять не только мечети, но и буддийские храмы»[16]. В Армении и Иране при монголах буддийские храмы возводились не в городах, а в местностях, где располагались кочевые ставки. Если бы хану понадобилось бы возвести свою столицу в Европе, то ее построили бы на новом месте, как Каракорум, Сарай или Султанию. Монголов не манили чужие города.

В своем трактате «Цветник историй земель Востока» армянский принц Гайтон демонстрирует необычайную осведомленность. Он дает индивидуальную характеристику каждому из монгольских ханов. О Токте он сообщает следующее: Токта, второй из царей татарских, правит царством Кумания, со столицей в городе Сарай. Для войны у него есть шестьдесят тысяч всадников, менее искусных, чем воины Чапара (чагатайский правитель), но кони у них превосходные. Эти два правителя воевали с Худабенде (ильхан Улджэйту) и Венгерским королевством^{3}.

Поскольку Гайтон не был церковным историком, вопрос о вероисповедании Токты его не интересует. Для самих ханов и кочевой аристократии тема вероисповедания не входила в ближайший круг забот. Тогда как для мусульманского права это был первейший вопрос. Рассматривая как первоочередной вопрос о вероисповедании монгольских ханов, мы следуем установкам мусульманских законоведов. Имперская политическая матрица выдвигала другие приоритеты. Для времени правления Менгу и Бату мы имеем поразительное свидетельство Вильгельма де Рубрука. Один из писцов при дворе Сартака, сына Бату, сделал замечание францисканцу: «Nolite dicere quod dominus noster sit christianus. Not est enim christianus, sed Moal» 'He говорите, что наш господин христианин; он не христианин, а монгол'. Конфликт наименований высвечивает проблему несовпадения идентификационных кодов. Свое имя монголы ставили выше всех иных имен. В этой системе знаков быть монголом означало быть сопричастным к группе власти, а быть христианином — находиться в подчиненном положении. Более того, «христианин» мог стать «монголом» (в политическом смысле), обретя место в имперской иерархии, при этом вопрос о его личном вероисповедании был глубоко вторичен, и мог заботить лишь его соперников, «монголов», исповедовавших ислам. Однако на курултаи и тот и другой обязаны были являться в одинаковых «халатах власти». В монгольском имперском словаре не было терминов для описания власти в религиозном ключе, хоть сколько-нибудь сопоставимом с христианской или мусульманской риторикой. Между тем, христианские и мусульманские средневековые наблюдатели, и вслед за ними нынешние историки, оценивают монгольские реалии в чуждом для них коде. Отсюда оценочные суждения: «язычники», «неверные» и т. д.

Для времени правления хана Токты такого компетентного свидетельства, как отчет брата Вильгельма, нет. Но есть набор мусульманских известий, неясных по происхождению и нелепых по содержанию, которые, тем не менее, обсуждаются с самым серьезным видом.

«Летопись ал-Бирзали», составляющая одно из дополнений к обширной Дамаскской летописи Ибн ас-'Асакира, простирается до 738 г.х. (1338 г.). Автор ее, ал-Бирзали, родился в Севилье, путешествовал по Востоку и преподавал в Дамаске. Он принадлежал к сирийской школе историографии. В Улусе Джучи ал-Бирзали никогда не был. Его краткие заметки о монголах интересны тому, кто хочет узнать, какими виделись сирийским историкам джучидские правители.