Что же касается преследования врагов ислама, то этому трудно дать однозначную оценку. С одной стороны, мусульманские источники связывают уничтожение монгольских князей и эмиров, противившихся воцарению Узбека, с их упорным отказом обратиться в ислам и отречься от своей религии; по-видимому, под этой религией подразумеваются традиционные верования монголов и тюрков, но, вполне возможно, некоторые из них были буддистами, на что, вероятно, указывает термин bakhshi в отношении жертв Узбека. С другой стороны, несмотря на жалобы о преследовании христиан и на сообщения о монахах, принявших мученическую смерть{113}, Узбек неоднократно предоставлял особые привилегии христианским общинам в своей державе, как по торговым и дипломатическим{114}, так и по церковным делам. В частности, хорошо известны его ярлыки русскому православному духовенству[373]; францисканские источники также упоминают о подтверждении в 1314 г. прежнего ярлыка (дарованного, вероятно, Мунке-Тимуром) на привилегии, освобождающего францисканцев (sacerdotes latini ąui suo more fratres minores vocantur) от воинской повинности и провозглашающего ханскую защиту их церквей и монастырей{115}. Католические епископства и францисканские монастыри засвидетельствованы в городах улуса Джучи от Крыма до Сарая и даже до Ургенча и, возможно, Булгара[374]. Присутствие христиан в державе Узбека привело, в частности, к созданию знаменитого Codex Cumanicus — учебника кипчакского языка с переводами христианских гимнов и молитв[375].
Впрочем, вполне вероятно, что, по крайней мере, францисканцы, которых, несомненно, тревожили переговоры Узбека с Константинополем и мамлюкским Египтом, действительно пользовались большим почетом при Токте, чем при Узбеке. Об этом говорится в сообщениях о множестве крещений, совершенных францисканцами, в том числе и среди придворных и членов правящего рода, а также военачальников и «баронов», очевидно, при Токте{116}, и об обращении самого «императора», который в этих источниках именутся «Coktoganus», его матери «Thodothelia», жены «Kerley» и трех сыновей «Georgio», «Curamas» и «Abusta»{117}; об обращении последнего есть отдельное упоминание, где он именуется как «Abuscan», сын «Cosogan» или «Cotogan»{118}. Неясно, кто есть «Coktoganus»[376], и как он связан, во-первых, с «Cathogonti», похороненным в Сарае и называемым братом татарского императора[377]; во-вторых, с «императором татар» по имени «Иоанн», о котором говорится, что он был обращен францисканцами в христианство вместе с его матерью, и был перезахоронен через 30 или 35 лет после смерти{119}, и, в-третьих, с неназванным императором, о котором говорится, что он «недавно почил» христианской смертью и оставил трех сыновей-христиан, двое из которых отступили от истинной веры в напрасной попытке привлечь на свою сторону татарских князей и тем самым унаследовать престол[378].
Самым вероятным объяснением кажется то, что «Coktoganus» (обычная писцовая ошибка вместо «Toktoganus») на самом деле является Токтой{120}, у которого, по сообщениям некоторых мусульманских источников, было три сына (хотя их имена не соответствуют тем, которые приводит францисканский источник); таким образом, Токта якобы принял крещение и принял имя «Иоанн», а брата этого императора «Cathogonti», также обратившегося в христианство, вероятно, следует отождествлять с «Qoduqai» или «Qoduqan», которого Рашид-ад-дин называет братом или сводным братом Токты (или, допуская сходное смешение t и с в рукописной передаче, с его сводным братом «Тудекеном»)[379]. Сообщается, что «Coktoganus» был похоронен во францисканском пункте в местности, называемой «Святой Иоанн» (Sancto Johanne), то есть на том же кладбище, что и «Иоанн», которого позднее перезахоронили, как сказано выше; в одном из рассказов о перезахоронении Иоанна особо отмечается, что его перезахоронили вместе с его (неназванным) братом, чью могилу занял некий «демонический сарацин», и такую же историю рассказывали о могиле «Cathogonti», которого называют братом императора; а три сына неназванного по имени императора-христианина, обратившихся в христианство и упомянутых в письме от 1323 г., написанном францисканцами из Каффы, по-видимому, соответствуют трем сыновьям «Coktoganus».
Более того, в том же письме, где сообщается о некоем императоре, который умер христианином, также описываются события, развернувшиеся в ходе борьбы за престол, которые, по-видимому, отражают события, сопутствовавшие восшествию на престол Узбека. Как сказано выше, у императора-христианина было три сына, принявших христианство, двое из которых отреклись от веры «из-за притязаний на императорское достоинство»; тот, кто на самом деле стал императором, убил этих двоих, обвиненных в заговоре против него, и хотя новый император подтвердил привилегии, дарованные францисканцам, они жаловались на препятствия в их деятельности при этом правителе, который, как они пишут, одинаково относился ко «всем сектам и законам» и позволял «неверным» следовать той «секте», к которой принадлежали их родители[380]. В этом рассказе о заговоре против наследника, о гибели членов семьи предыдущего хана, о подтверждении привилегий и о менее благоприятных условиях для францисканцев мы с полным основанием можем усмотреть отголоски событий, сопровождавших восшествие Узбека на престол, в том виде, в каком они описаны в мусульманских источниках, тем самым подкрепляя отождествление «Коктогана» с Токтой. Вряд ли можно сомневаться в том, что император, о воцарении которого говорится в этом письме, имея в виду дату его написания, — не кто иной, как Узбек; и если францисканцы и правда снискали особый статус благодаря их роли в обращении Токты и его семьи, то утрата императорского благоволения, неизбежно последовавшая за воцарением Узбека, вполне могла вызвать повсеместное ухудшение положения францисканцев в Золотой Орде.
В любом случае, полагаю, ислам Узбека и его отношение к прочим конфессиям не нужно рассматривать в рамках избитой теории о «религиозной веротерпимости» монголов, от которой якобы отошел Узбек (и другие монголы, обратившиеся в ислам). Скорее следует говорить не об отказе от «веротерпимости», а о смене одного политического курса другим, причем оба этих курса опирались на социальную основу и религиозные установления{121}.
Впрочем, нас, прежде всего, интересует не столько подлинное историческое положение ислама при Узбеке, в том числе и по отношению к прочим конфессиям, а скорее, устные рассказы о его мусульманстве.
Глава 3.
Историзм в легенде об обращении Узбека в ислам (В. П. Костюков){122}
Свидетельства распространения буддизма в Улусе Джучи значительно более многочисленны и разнообразны, чем принято считать[381]. Они не ограничиваются упоминаниями в источниках бакши и лам, указаниями на ту исключительную роль, которую должны были играть в аппарате управления уйгуры. Помимо уйгуров золотоордынская племенная номенклатура включала немало других потенциальных приверженцев буддийской веры, приведенных Джучидами из центральноазиатского региона, например, кунгиратов, найманов, киданей, тангутов. На широкое, выходящее за пределы верхних социальных слоев присутствие буддизма в Золотой Орде указывают некоторые тексты «Codex Comanicus»{123}. Среди погребений, исследованных в кочевнических могильниках и в городских некрополях, встречаются комплексы с характерными признаками буддийской погребальной обрядности. К их числу принадлежат такие встречающиеся в различных комбинациях между собой признаки, как помещение в рот умершему монеты или иной драгоценности, южная ориентировка погребенного, остатки кремации и иные следы огня в могиле. Известны также находки вещей с буддийской символикой. М. Г. Крамаровский, в частности, пишет: «Буддийские символы уже до принятия ламаизма вошли в систему декора монгольских чаш или кубков в азиатских владениях Чингизидов. Наиболее показательна в этом случае — чаша с буддийской надписью, найденная в составе клада с джучидскими серебряными кубками близ с. Чердатское Томской губернии. Внутри чаши, на донце, письмом брахми вычеканено начало буддийской формулы "Ом мани падме хум"»[382]. На карте Фра Мауро 1459 г., возможно, зафиксировано местоположение буддийского культового центра, находившегося в непосредственной близости от Сарая{124}. Глубокая укоренелость буддизма в культурном ландшафте Улуса Джучи убедительно засвидетельствована в начале XV в. Иоганном Шильтбергером: заключая рассказ о храмах уйгуров в «стране Сибирь», в которых легко узнаются буддийские кумирни, он замечает, что «в Татарии встречается вообще много людей этой веры»[383].
