— Пока сомневаться в нем не приходилось, — поразмыслив, ответил Петерсон.
— Я хочу затеять тут… — Дзержинский хотел сказать «одну игру», но сдержался. Петерсон хоть и свой, но все равно ему ни к чему знать лишние подробности. — Я просто хочу спросить: ты с обстановкой в общих чертах знаком?
— Знаю, конечно, Феликс Эдмундович!
— Ну вот, поэтому объяснять тебе ситуацию нечего: рано или поздно, но Антанта интервенцию начнет. А первыми ее начинают, сам понимаешь, разведчики, засланные сюда диверсанты всех мастей. И в Москве таковых скопилось уже достаточно. И опять же, понимаешь, что самый первый удар будет нанесен по Кремлю. — Дзержинский достал папиросы, закурил, протянул пачку Петерсону, который, услышав последние слова, нахмурился. — Речь здесь не о том. что я или мы не доверяем твоему Берзину, который командует полком, охраняющим Кремль. Мы доверяем. Но и предупреждающие шаги должны делать. Словом, мне нужен толковый человек, надежный, проверенный, гибкий, настоящий чекист, которому я бы мог доверить одно важное секретное задание. Мне нужен такой человек из твоего кремлевского полка, чтоб он знал людей, обстановку, но работал бы на меня. Ты понимаешь, что я хочу?
В глазах Дзержинского вспыхнул огонек азарта.
— Отчего же не понять, — с акцентом ответил Петерсон, сохраняя бесстрастное лицо. — Есть у меня один такой человечек. Такой молодой плут, что ему хоть сейчас в цирке выступать.
— Плут мне не нужен, — нахмурившись, возразил Феликс Эдмундович. — Мне требуется, как я сказал, надежный человек, а не плут.
— Он надежный парень, я его давно знаю и могу поручиться, а плут — это… — Петерсон запнулся, подыскивая нужное слово. — Плут — это как прикрытие, способность что-то изобразить на лице и так далее.
— Как его зовут?
— Яков Шмидхен.
Дзержинский записал фамилию на листочке.
— Он Берзина знает?
— Нет.
— А кто из твоих хорошо знает Берзина? Петерсон задумался.
— Есть один. Он, по-моему, в Продовольственном комитете работал, а сейчас то ли перешел, то ли переходит в Военконтроль. Его зовут Бредис Фридрих Андреевич. Он из Ловоржской волости Полоцкого уезда Витебской губернии. Там мать у него одна только осталась, Юлия Григорьевна. Полковник, как и Берзин. На фронте командовал полком, был ранен в руку, лечился в госпитале, уволен в ноябре 1917-го. Он с Берзиным то ли из одних мест, то ли учились вместе. Такой высокий, крепкий мужик. Я откуда все знаю? Потому что разговаривал с ним, хотел к себе в дивизию перетащить, потому что сразу видно: военное дело знает, пороха понюхал достаточно. А он к тому времени уже устроился с работой… — рассказал Карл Андреевич. — Жалко, хороший офицер.
Дзержинский записал фамилию и кое-какие данные, что поведал Петерсон.
— Ладно, Бредиса я сам разыщу, а этого Яшу Шмидхена ты ко мне подошли, я с ним поговорю и, может быть, временно я его от тебя заберу.
— Пожалуйста, если для дела, — степенно выговорил Петерсон.
— Для дела, конечно, для дела, — кивнул Дзержинский. — Как в дивизии? Как настроение у солдат?
— Да как сказать, — замялся Петерсон.
— А ты говори, как есть. Все напрямую!
— Плохое тогда настроение, — ответил Петерсон.
— Почему?
— Мне вам рассказывать? — усмехнулся Карл Андреевич. — Если с продовольствием дела не наладим, разбегутся все к чертовой матери или того хуже — пойдут к тем, кто кормить будет. К белым на Дон.
— Что, агитаторы уже есть?
— Вот! — Петерсон вытащил из-за пазухи листовку и передал ее Дзержинскому.
Тот взял ее, сел, стал читать. В листовке был призыв переходить на сторону Восточного отряда Северной Добровольческой армии, которая, как писалось в листовке, «дислоцируется неподалеку от Москвы и частично в самой Москве». Подписана она была Верховным главнокомандующим генералом Алексеевым и командующим армией Савинковым. Помимо всякой словесной пропаганды в листовке приводились и размеры окладов, установленных для военнослужащих Восточного отряда:
рядовому — 300 рублей в месяц
отделенному — 325 рублей в месяц
взводному командиру — 350 рублей в месяц
ротному командиру — 400 рублей в месяц
батальонному командиру — 500 рублей в месяц
командиру полка — 600 рублей в месяц
Пособия семьям: содержащему 1 человека неработоспособного — 150 рублей
2 человек — 200 рублей
3 человек — 250 рублей
4 и более — 300 рублей
Дзержинский несколько раз перечитал листовку, нахмурился и спрятал ее в стол.
— После этого и никакой особой агитации не надо, — добавил Петерсон, — потому что хлеба и того досыта не едят. А зарплату за три месяца не платили.
— Убеждать надо потерпеть. Всем трудно. Петерсон усмехнулся.
— Попробуй убедить голодного, что послезавтра он поест вдоволь, а сегодня пусть ремень подтянет. Да будь ты хоть самый великий оратор, как Лев Да-выдыч, тебя слушать не станут. Я ему уже докладывал. Ситуация создастся опасная.
— А кто вот эти листовочки приносит, надо бы узнать, — помрачнел Дзержинский.
— Разве в них дело, Феликс Эдмундович? — не понял Карл Андреевич.
— Именно в них и дело, товарищ Петерсон! Получается, что у тебя в дивизии подлые провокаторы орудуют, а ты даже внимания на этот факт не обращаешь! У тебя же есть свои люди в дивизии. Узнай, кто эти подарки приносит!
— Я попробую…
— Попробуй! Одно дело — продовольствие наладить. Наладим, поверь! И платить будем не меньше. Не сейчас, конечно. Но другое — выловить этих подлых тварей и немедленно при общем строе всей дивизии расстрелять. Вот такой пример быстро вправит мозги колеблющимся! Я за это ручаюсь. — Дзержинский бросил цепкий взгляд на Петерсона: — Я знаю, о чем ты думаешь! Что Дзержинский — демагог, фанатик, жаждущий крови…
— Зачем так? — попробовал возразить Петерсон, но Дзержинский его перебил:
— Подожди! Пойми, Карл Андреевич, нет у нас с тобой другого выхода! Нет! Как и возможности платить такие деньги тоже нет! Как и кормить пока вдоволь хлебом — тоже нет! А есть только одна революционная беспощадность, революционная диктатура и революционная дисциплина. Всех, быть может, этим и не спасешь, но большинство устрашится. И станет служить революции. И спасет революцию. Мы спасем их жизни, а они — революцию. И потом нам еще спасибо скажу!'. И гордиться будут, что жили в это суровое, трудное, но прекрасное время!
Дзержинский замолчал, закурил папиросу и отошел к окну. Несколько секунд он молчал, потом обернулся.
— Я тебя не задерживаю?
— Нет-нет, Феликс Эдмундович!
— Но мы вроде бы обо всем договорились. Спасибо тебе за помощь. Шмидхену скажи, чтобы зашел. О нашем разговоре, сам понимаешь, никому. А провокаторов от Савинкова надо непременно поймать. Непременно!
Петерсон поднялся. Дзержинский крепко пожал ему руку.
Карл Андреевич вышел от Дзержинского в некотором смятении и решил заглянуть по старой памяти к Петерсу, вспомнив, что Яков неплохо знал Берзина. «Неужели Эдуарда в чем-то подозревают?» — почему-то эта тревожная мысль засела у Карла после разговора с Дзержинским.
Петерсон заглянул в кабинет Якова, но у старого приятеля сидел уже посетитель: элегантный господин в хорошем заграничном костюме с тростью в руке. Сам Петерс читал какую-то бумагу, сидя за столом, и Петерсон не стал его беспокоить, решив разъяснить для себя этот вопрос позже.
Яков же Христофорович читал письмо от жены, оставшейся с дочерью в Лондоне. Она писала по-латышски, обрисовывая свое трудное положение, и рвалась в Москву, к мужу, но нужной суммы на билет у нее пока не набиралось, и она просила Якова, быть может, через этого господина, который любезно взялся переправить ему письмецо, передать ей эти деньги, чтобы она наконец-то могла его обнять, а он приласкать свою дочурку Мэй.
