Я целый день отколупывала уставшую белесую краску, сама побледнела от того, сколько усилий потребовало от меня это занятие, казавшееся в прежние времена увеселительным и пустяковым.

У меня был скребок, щетка и еще, знаешь, такая маленькая лопатка для маляров.

Дети, играющие с такими лопатками, обычно вырастают убийцами или ремонтниками. Или умудряются совмещать одно с другим.

В детстве я любила лепить куличики, и у меня было красивое красное ведерко. И еще красная куртка и красные ботинки.

Я была очаровательным ребенком. Есть даже фотография, где я стою, надев свою очаровательную беззубую улыбку, держу в руке ведерко, а на ногах болтаются любимые ботинки.

Сколько задора в той фотографии!

Я видела твои детские фото, и мне становилось печально, потому что все могло сложиться иначе, если бы не случилось все то, что случилось.

Человек не может ничего исправить, если прошлое уже окончательно превратилось в прошлое, застыло ракушкой и было выброшено в море.

Мы встретимся с тобой у песчаных дюн, и я поделюсь этой мыслью. Как только я произнесу это вслух, вся магия рассеется, волшебство пропадет.

Какой вздор, скажешь ты.

Да, вот такой вздор, подумаю я.

И еще подумаю, что мы друг для друга давно уже стали вот таким неизменным прошлым, которое не исправят ни деньги, ни молитвы, ни слава, ни влияние, ни новые гениальные изобретения сумасшедших ученых.

Ты презрительно оглядываешь отскобленную мной стену. Я вся – слух и страх. Не хочу, чтобы ты говорил что-то и обесценивал мои усилия. Честно говоря, мне хочется закричать, затопать ногами и прогнать тебя навсегда.

Я этого не делаю. Вместо этого я достаю два бокала из кухонного шкафа, наливаю текилу и ананасовый сироп, и ананасовый сок, перемешиваю. Иду мимо тебя в спальню, падаю, обессиленная, на огромный матрас в центре комнаты и жду, когда ты сядешь рядом со мной.

Ты приходишь и садишься. Открываешь рот, но я перехватываю реплику. Говорю: я имею в виду, что сломанный два дня назад нос – это не прошлое, потому что нос все еще сломан, это действие продолжается, значит, все можно исправить. И стена, на которую ты сейчас смотрел, может быть чище, красивее. Да, она была ободрана, и остается ободранной сейчас, но она не канула в Лету. Если бы дом снесли, то именно эту стену уже не удалось бы изменить. Она навечно оказалась бы погребена в куче кирпичей и прочего рабочего хлама.

Мы же не в прошлом, уточняешь ты, мы все еще длимся. Прямо сейчас. В этот конкретный момент. Есть реальные и осязаемые ты и я. Я и ты. Настоящие, тянущиеся, несгибаемые. Значит, мы являемся продолжением прошлого, и мы не абсолютный мрак, поглотивший нас самих.

Я залпом опустошаю свой бокал и раздеваюсь.

Ты разуваешься, расстегиваешь ремень, снимаешь рубашку и падаешь на матрас рядом со мной.

Не будет никакой любви, предупреждаю я. Не может расти из такой боли любовь.

Я не чувствую боли, возражаешь ты, но ты врешь – я знаю.

И все же, мы не занимаемся любовью. Потому что мне страшно. Она может действительно продлить нас, а мне это ни к чему. Мы – ошибочное прошлое друг друга, которое иногда проникает в настоящее и ранит нас острыми шипами. Но в настоящем наши истории не пересекаются.

Это как видеть сны, или медитировать, или встретиться со старым знакомым из другой эпохи. Нет ничего реального в этом обмане, в этой фантазии, поэтому мы закончились давным-давно.

Я впервые по доброй воле сама завариваю себе черный растворимый кофе с одной ложкой сахара. Не люблю вкус кофе, но сегодня мне хочется чего-то необычного.

День такой. Период такой.

Наша сотая встреча, десять лет, как мы знакомы.

Как мы мучаем и дергаем друг друга, скрещиваем самолетные следы в небесах, и сваливаемся, как снег на голову, и бьем как можно больнее.

На мне цветастый комбинезон и бежевая майка. Запястье сбрызнуто терпкими цветочными духами. Мне заранее известно, что тебе не понравится этот запах.

Смешно, потому что я и не стремлюсь понравиться.

Сегодня пятница. Пятница тринадцатое, иначе и быть не могло.

Вся наша история состоит из совпадений, случайностей, недомолвок и глупой, несуразной болтовни.

Из тел, бьющихся в агонии от притяжения, которое невозможно преодолеть.

Ты говоришь, что я суккуб. А я отвечаю, что меня просто влечет, просто влечет, и я могла бы с этим справиться.

Правда, мне совсем не хочется справляться, и каждый раз я закусываю губу и скрещиваю пальцы, чтобы пронесло.

Три раза из десяти проносит.

Семь раз меня выворачивает наизнанку от несовместимости и неизбежности.

Мы повязаны, помолвлены где-то на небесах.

В утренней газете, которую принес мальчишка-почтальон, которую я собиралась сразу же выкинуть в мусор, но увлеклась статьей о домашнем насилии. Вот, в этой самой газете, написано, что хорьки – членовредители.

Кому пришло в голову такое писать?

Ты знаешь, я люблю хорьков. Я всех зверей люблю намного больше, чем людей. Потому что у животных нет оценочной системы, нет осуждения, и нет немого упрека в том, что ты на них не похож. Они принимают тебя как данность.

А мне нравится, когда меня принимают как данность, не пытаются перекроить, и не называют глупой и бестолковой.

Значит, из-за этой статьи о хорьках я передумала отправлять гнусное печатное издание в мусорный бак.

Возмущенно сидела, стучала ложкой о края кружки, в которой впервые в жизни заварила себе по собственному почину черный кофе с одной всего лишь ложкой сахара, качала ногой и думала о том, как бы тебе это понравилось.

И как бы тебе понравилось, если бы я надела не комбинезон с пятнами краски (я рассказывала тебе в письме, что поступила на вечерние курсы в академию художеств, и там из меня и моей бездарной мазни пытались сделать нечто удобоваримое. Естественно, у них ничего не вышло), а напялила вместо этого вечернее платье с роскошным декольте или с разрезом до середины бедра.

На юбилей мучителей, на праздник издевательств, на десять лет со дня нашего знакомства.

Я очень хорошо помню, как все было тогда. Ты не понравился мне сразу же. Можно сказать, это была неприязнь, граничащая с ненавистью, с первого взгляда.

Мы были в гостях у моей давнишней приятельницы. Выпивали, играли в словодел, и немного в шарады, а потом собирались посмотреть романтическую комедию.

Но ты приехал. Мы выбежали в пижамах и тапках на босу ногу, в снегопад, вылавливать тебя из заснеженного такси.

Ты улыбался, разматывая шарф, обернутый трижды вокруг красивой шеи.

Ты сделал несколько шагов, поскользнулся и распластался прямо у моих ног.

Я залилась краской и растерялась. Моя знакомая кинулась тебя поднимать, а я смеялась, высунув язык, ловила снежинки, думала о том, до чего же все хорошо, славно и правильно.

Ты уселся, подмяв под себя сугроб и бежевое пальто, стянул с головы шапку и тоже принялся ловить падающие хлопья снега.

Нам было не до вина, не до моей знакомой в тот вечер. Она смотрела фильм в одиночестве, в темноте, в отдельной комнате, пока мы с тобой страстно спорили на кухне о том, кто выносливее – гусь или лебедь, кто талантливее – Ахматова или Цветаева, с кем лучше целоваться – с любимыми или случайными знакомыми.

Мы даже решили проверить, каково это – целовать нелюбимые губы, незнакомые губы. Но у нас ничего не вышло. Там уже была любовь. Плохая, дурная, порочная, но любовь.

Мы не признались в этом даже сами себе. И разбежались, чтобы не сойти с ума.

Но невозможно убежать, если тебе назначено самой судьбой.

Ты выведал у кого-то мой адрес и номер и написал короткое письмо.

Я смеялась, читая его. Больше, конечно, над глупыми ошибками, чем над твоими шутками.

Но мне стало легко и приятно.

Я написала ответ. И улетела.

Помнишь, как я улетала тогда? Мы не могли нацеловаться. Тогда-то я узнала, что у тебя соленые поцелуи, и навсегда решила привязать себя не к тебе, но к морю, чьи поцелуи соленее твоих, и менее болезненные.