Твои – на войне настоящей, длящейся во времени и пространстве на твоей родине.

Мои – на нашей с тобой войне, тянущейся во всей космической и исторической перспективе с начала времен.

Ты был Адамом, я была тварью, которую Ной посадил к себе на корабль. Вышло так, что изгнанный из рая сын божий, сотворенный по образу и подобию, как и я, оказался в ковчеге без пары, и Ной, этот неутомимый натуралист-исследователь-спаситель-покоритель-освободитель, рассудил, что можно нас двоих свести к одному знаменателю.

Потому что наши частицы, наши молекулы и атомы во всех переменных значениях, в каждой форме существования, в любом воплощении, тянулись исключительно друг к другу, отрицая все сущее и бытующее, что было кроме.

Мне хочется поцеловать тебя за ухом.

Чтобы перебороть это желание, я стряхиваю с себя сонливость, сажусь на подоконник и смотрю на светящийся спящий город. Курю так же нервно, как ты тогда на вокзале.

Война, лепечешь ты, проваливаясь в дрему, нужна тем, кто не может уговорить страстную блондинку кувыркаться с ними в одной постели, и кончать вместе, и задыхаться в сладостной истоме.

Я плачу, потому что я ненавижу эту старую крашеную потаскуху. И тебя вместе с ней.

И глупого Ноя, так нелепо промахнувшегося.

Ты говоришь, что так стоять нельзя.

А я все равно стою, машу руками, как обезумевшая мельница, и хочу смолоть все в труху, подуть ветерком и смахнуть все, забыть все.

У тебя фетровая шляпа, у меня – сборник бездарных, но раскрученных стихов Фета.

Ты спрашивал, как понять, что стихи плохие.

Я читала тебе Асадова. Заглядывала в болото твоих карих глаз и ждала узнавания, откровения.

Ты не понял. Я купила в подарок книжку Фета.

Разбирайся сам.

Войну ты переболел. Отвоевала законное свое место ностальгия. Вслед за ней на дремучей, гремучей, неважно запряженной колеснице вкатилась присущая только нашему народу тоска по дому.

Вот – дом, говорю я. Видишь – здесь ковер и мои фигурки. Моя коллекция сахарных пакетов и подставок под пиво. В углу висит мое платье цвета морской волны, стоят мои черные массивные ботинки, которые я сочетаю с этим воздушно-женственным платьем. А под кроватью живет рюкзак.

Вот – дом, говорю я. Но ты облокачиваешься на пустую обивку, сохранившую еще тепло и форму кресла, и падаешь вниз.

Падаешь, падаешь, падаешь так долго, что я уже перестаю за тебя бояться и ухожу на кухню. В темно-вишневом выдвижном ящике, что третий по очереди от стены, второй по счету от окна, я хранила три эклера. Один – мне, один – тебе, и еще один – спасителю нашему, сантехнику.

Потому что в прошлом месяце в ванной прорвало трубу, и я плавала не в своих слезах, а в водопроводном кипятке. Красные полосы на бедрах – тому доказательство.

Как ты – доказательство моей реальности.

Тьфу, к черту. Померещилось.

Ставлю эклеры перед тобой, сама усаживаюсь в полосатое кресло без обивки.

Ты наконец падаешь, отряхиваешься и проглатываешь эклер целиком.

Сколько от тебя боли и негодования!

Перестань у меня болеть, прошу я, держась за голову.

Вечно ты со своими фантомными болями, усмехаешься ты.

Да, думаю, вечно я со своими осточертевшими, невыносимыми болями, которых тебе никогда не понять, потому что ты пережил эту войну, перевернул свою старую всклокоченную орлицу-блондинку, которая нехотя выпустила тебя, не оперившегося еще, из своего гнезда, чтобы ты примчался ко мне первым рейсом.

Нужно было захлопнуть дверь у тебя перед носом, стечь вниз по стенке, навсегда разделиться и разделаться.

Я выбегаю на улицу, чтобы не завопить. Небо, кажется, вот-вот лопнет и прольется на меня и на нашу улицу.

Туча над городом жидкая и вялая.

Сморщившееся лицо с живым интересом высовывается наружу и пялится. Торчит сквозь решетки пучеглазо-прищуренная седина.

Бегу мимо моста, мимо мима, дежурящего на углу. Мимо пиццерии, из которой выходят дамочки и мамочки.

Это не наш с тобой мост. Наш давно уже рухнул и исчез под грязно-коричневыми водами.

На том мосту мы целовались, а этого ты в жизни не видывал.

Мне приятно стоять на мосту и чувствовать, как дождевые капли, танцуя, опускаются с грохотом мне на пальто, на щеки и на макушку.

Мисс, обращается ко мне пожилой инвалид в кресле. Ему стоит многих усилий преодолеть разделяющее нас расстояние.

Я замерла и не двигаюсь. Отчасти из-за того, что мне парализовал страх. Отчасти – из-того, что он, в отличие от мерзких детей, не назвал меня миссис.

Позвольте, просит он, вас нарисовать.

С этими словами у него на коленях выстраиваются в ряд тюбики с масляными красками, несколько восковых мелков, скетчбук и два простых карандаша.

Да разве я для того, чтобы меня рисовали, недоумеваю я.

Именно для этого, утвердительно качает головой калека, и мне становится обидно, что я его сначала испугалась. Вы были рождены, чтобы украсить своим выразительным лицом лучшие холсты, когда-либо нарисованные. Стать Мадонной. Осенить жизнь молодого вдохновенного художника.

Я повидал немало лиц, мисс, и скажу вам, что немногие созданы для того, чтобы с них писали картины, закладывали их лики в основу святых и священных.

Инвалид говорит и рисует, практически не глядя на меня. Через десять минут портрет завершен.

Это больше скетч, набросок, эскиз. Яркие пятна, скомпонованные в хаотичном порядке, никак между собой логически не связанные. Похоже на то, что у меня внутри.

Я протягиваю художнику книгу на грузинском языке и немного мелочи – всю, что у меня есть.

Значит, мне придется ходить пешком. Денег больше нет.

Нужно устроиться на работу. Или дописать, в конце концов, безжизненные мои россказни, послать их в издательство.

Потом послать издательство к черту.

Мне никогда, вероятно, не стоять на пыльных библиотечных или свежих магазинных полках. Я смирилась.

Как ты смирился с войной и со мной. Я больше не взрыв, не пьянящая смесь, не опьяняющая сила и страсть. Я смиренный агнец. Покорная слуга всемогущего господа бога, спасителя, освободителя и заступника нашего пред лицом отца своего, который послал своего сына к самым тупым и равнодушным созданиям на свете. Было ли это испытанием? Своего рода экспериментом? Или бог настолько немилосерден, что к потомкам придурка Адама отправил не более удачный образец – Иисуса.

Все передрались. Люди постоянно дерутся.

Тебя не бесит, спрошу я через несколько часов, позируя тебе обнаженной, потому что ты заявил, что справишься не хуже, чем этот уличный попрошайка-шарлатан. Так вот, не бесит ли тебя, что люди все время ссорятся и выясняют отношения?

Меня бесит, огрызнешься ты, насупившись за холстом, что какой-то бездарный доходяга посмел на тебя смотреть так долго, и еще просить за это деньги.

Сущие пустяки, у меня почти ничего не было. Только книга, которую я собиралась тебе подарить.

Вечно ты со своей никчемной, безрассудной жалостью.

Да, думаю я, вечно я со своей жалостью. Если бы тебя не пожалела…

Но я ничего не говорю. А ты дергаешься и нервничаешь. Тебе приятно смотреть на меня нагую, и одновременно больно. Но ты ничего не говоришь, только сверяешь натуру с тем, что уже написано, покашливаешь, затягиваясь очередной сигаретой и пропускаешь мой образ сквозь седые колечки дыма.

Мне понравится мой портрет, написанный тобой.

Перед тем, как я улечу, ты скажешь, что война полов сводится, в сущности, к поднятому стульчаку.

Мне захочется ударить тебя палкой по голове.

В самолете я посмотрела Оскар и Евровидение, удивив саму себя.

Выхожу из аэропорта, тащусь со своим рюкзаком и поясной сумкой через парковку. Отбиваюсь от таксистов. Повторяю, как мантру: так нужно, так нужно.

Нет у меня больше твоего адреса и индекса. То, что я сейчас их еще помню наизусть, изменится через пару месяцев. Забуду.