Во дворе моего нового дома припаркована серебристо-нежная машина. Я прохожу мимо и думаю её погладить.

Я все время что-то ищу. Выглядываю, глазами бешеными шарю по обвисшим балконным сиськам, по растрепанным проводам, по карнизам и переулкам.

Что я ищу? Я ищу тебя.

Обновление не наступит, я забыла ввести пароль.

Говорю, что у тебя просто хороший фотограф, хороший генетический фонд, успешная карьера, давшаяся тебе слишком легко.

И я, поддавшаяся твоему влиянию. Подсаженная на иглу и обломленная.

Мечусь как наркоман во время ломки.

Выглядываю, высматриваю, не покажешься ли ты.

Ты не показываешься, потому что я сама выбрала уехать от тебя, от снега, от наших общих городов.

Через две недели начнется карнавал. Город безумствует, бесчинствует. Все сияет и музыкалит.

Я пешком хожу к океану, чтобы сидеть на раскаленном песке, слушать волны и ждать чего-то.

Иногда я беру с собой бродячих собак или котов.

Иногда показываю чайкам свою коллекцию наивных фотографий. Птицам нравится такое искусство – без претензий, не претенциозное, но весьма горделивое и осанистое.

На днях познакомилась с одним пеликаном, читала ему последнее из написанного. Этот странный подбородочный мешконосец был впечатлен, хлопал крыльями так восторженно и неистово, что мне почудилось – он не пеликан, он вертолет.

Если бы у меня был вертолет, я бы летала к тебе каждую неделю, чтобы помахать тебе в окно крыльями-лопастями. Но у меня нет вертолета, и я не знаю, где твое окно.

Я перемахнула океан, чтобы начать все заново. Не оставила тебе адреса для писем, не спросила твой. Я хочу все прекратить, перекроить и переписать с чистого листа.

Ненавижу вымарывать ошибки. Но здесь без корректора не обойтись. Сгодилась бы и газовая печь.

Лечь, как перед МРТ и позволить холодному подносу, на котором лежишь как камбала, прокатить тебя по горящему туру в один конец.

Вот так я бы поступила с нашим совместным прошлым.

Вместо этого я часами сижу голодная у сизого океана, дышу его соленостью и рыбностью. Выглядываю твой облик во всех, кто бродит мимо.

Ни одного знакомого лица. Ни одного лица, похожего на твое.

Здорово, слышу я из-за спины, здорово вы это придумали – глядеть на океан.

Разве это я придумала, недоумеваю я. Как же я могла придумать то, что делали люди с начала времен?

Вы придумали это для себя самой. Это здорово. Кто-то придумывает ложиться в постель к незнакомцам, кто-то – сидеть в публичной библиотеке, кто-то – заливать непомерные дозы алкоголя в глотку. А вы придумали сидеть на пляже с бродячими собаками и читать стихи пеликану.

Он говорит, а я слушаю медленно, жевано, но внимательно. Так у меня появляется еще один друг.

Пабло, представляется он, меня зовут Пабло.

Мне хочется написать тебе о нем, но адрес твой уже выбит из головы сладкими, черешневыми поцелуями Пабло, который осыпает меня ими с ног до головы, как осыпаются черешни, на которые так похожи его поцелуи.

Они не соленые! Я ликую и плачу.

Мы забираемся в ванную в одежде и обуви и продолжаем целоваться, пока металлическая посудина наполняется горячей водой.

Мне захотелось сварить эти чувства и законсервировать, потому что наша любовь желто-серого цвета была сначала недозревшей, потом переспевшей, и все время – гнилой и неудобоваримой.

Черви-стервятники подточили её ещё до нашей с тобой встречи.

Она была правильной, но испорченной.

С Пабло все не то чтобы правильно, но испорчена не любовь, а наши обоюдные фантазии.

Тут такая грязь, я бы показала тебе, но ты бы ничего не понял.

Пабло говорит на других языках, мы с ним пересекаемся только в одном, не самом богатом.

Больше говорим на языке тела.

Я читаю ему стихи на своем родном языке. На твоем родном языке. Знаю – он понимает даже меньше, чем ты.

Но он не вздрагивает и не выворачивается. Не вертится ужом на сковородке.

Пабло льнет ко мне в своей мокрой насквозь футболке и целует мои простывшие, обветренные веки.

Я смеюсь, плачу, смеюсь и снова плачу. Говорю много и не в тему.

Мы любим друг друга до самого утра.

А утром я покупаю билет до твоего города.

Раз, два, три, четыре, пять, я лечу тебя искать.

Я не успеваю даже помыться как следует, а меня уже уводят на посадку.

Прилечу в твой город, где ты спал со старухой-блондинкой, буду мерзнуть, злиться на бездомных и скучать по черешневым поцелуям Пабло, и никогда больше не решусь украсть хотя бы крошечный твой соленый поцелуй.

Я пью слишком много кофе, и около часа дня меня начинает трясти, поскольку сахар в крови падает.

Не говорю тебе об этом, и ты решаешь вдруг, что я замерзла. Пытаешься меня согреть, выходит почти что мило.

Не могу выдавить из себя ни слова, язык онемел и приклеился к небу. Имя твое – леденец в кармане. А я не люблю леденцы, они все слиплись, растаяли, скомкали и понацепляли грязи.

Грей меня, грей меня, жаркий огонь. Но я знаю, что ты не греешь, а палишь до нутра.

Пойдем, говорю я, придя в себя. Пойдем на площадь, я покажу тебе фигурку, которая говорит о тебе.

Ты согрелась? Глупый вопрос. Я качаю головой. Неопределенно качаю. Интерпретируй, как тебе будет угодно.

Хочешь, спрашиваешь ты, зайдем куда-нибудь погреться, или выпьем что-нибудь согревающее?

Я не хочу, но покоряюсь и даю отвести себя в неуютное зачуханное кафе, позиционирующее себя, впрочем, одним из лучших в этом небольшом городке.

Ты заказываешь два глинтвейна. Один – алкогольный, другой – безалкогольный.

Мы всегда – разные полюса, разные часовые пояса, слишком разные, чтобы быть так друг к другу привязанными. Но от самих себя невозможно сбежать.

Как твой курс, спрашиваешь ты, усаживаясь за столик в глубине, в темноте зала.

Я порываюсь выйти на улицу, но что-то меня удерживает. Может, убогость этого заведения, может, сочувствие к вымотанным официантам и ожиревшему баристе, может, омут твоих глаз.

Вешаю сумку и пальто на спинку стула, сажусь неловко, опрокинув свою чашку с безалкогольным глинтвейном.

Закрываю глаза руками и позволяю себя утешать. Не в глинтвейне дело, не в книгах, не в стихах, не в таблетках, не в тебе.

Это все из-за крепкого горького кофе, который я пью, чтобы перебороть сонливость, которую на меня навевает жизнь в холодном отцветшем городе.

Я гощу у тебя уже две недели, и мы ни разу, ни разу не соприкоснулись – даже ненароком – трепетом душ. Мы ни о чем еще не говорили толком.

Знаю, что ты знаешь, что я страшусь пропасть здесь, оказаться затянутой в болото, потонуть и не смочь вытащить саму себя за волосы. Мне нужно улетать, а я не могу тобой надышаться. Еще через две недели будет снег.

Я не видела снег больше двенадцати лет, и меня пугает холод, предвещающий появление белых холмов и заносов повсюду.

Я кидаюсь на улицу и танцую. Морозно. Ты выходишь следом, стоишь, прислонившись к стойке, аккуратно отхлебываешь свой глинтвейн и тоже начинаешь пританцовывать.

Не танцуй со мной, думаю я, иначе я никогда не смогу уехать. Распластаюсь здесь мертвым лебедем и повисну на твоей шее, на твоих ключицах. Окажусь ключиком в ключнице, не подходящим ни к одному замку.

Ты выпускаешь из легких дым, выплевываешь апельсиновую корку, и мы бежим, а после катимся под горку.

Ты говоришь: лети. Я не хочу, чтоб ты со мной осталась. Нам разные начертаны пути. Но это, впрочем, незначительная малость.

Конечно, ты не говоришь стихами. А я все скажу, вылью, выплесну, начеркаю. Ты вечно будешь в моих болезненных снах и книгах.

Придется тебе с этим смириться.

Ты провожаешь меня до конца лестницы. Не можешь даже выйти из парадной, потому что это неправильно.

Я обнимаю тебя в подъездной темноте и не начинаю плакать.

Может, в этот раз ты начнешь первым.

Мы не увидимся больше года, даже несмотря на то, что у нас есть адреса друг друга. Самолеты хорошие, уютные и отзывчивые летают регулярно в обе стороны. Почта работает, но я злюсь на неё (должна бы на тебя) за то, что твоим письмам приходится проделывать такой долгий дальний путь, а доставляют их мне слишком редко.