Я сидела сзади, прижималась к тебе, дрожа. А потом осмелела и отпустила обе руки, представляла, что я – свободная птица, и я лечу туда, где тепло и весело, где нет тебя.

Но ты был.

Мне всегда хочется, чтобы ты оказался рядом, когда тебя нет. Когда ты есть – я мечтаю, чтобы ты исчез.

Мы доехали до болота с аистами, заглохли и оглохли. Я носилась по полю, кричала и каркала, а ты, кажется, снимал это все.

Зачем тебе эти записи, спросила я, падая на выжженную траву подле тебя.

Запомнить тебя настоящей, живой и счастливой, полностью отдающейся моменту.

Значит, придет время, когда ты не сможешь меня увидеть, и тебе придется пересматривать эту грустную пленку, спрашиваю я.

Ты сама знаешь ответ, печально говоришь ты, убирая камеру.

Мы могли бы стать птицами, хмурюсь я.

Нет, мы никогда не стали бы птицами, смеясь и щурясь, отвечаешь ты.

Как ножом отрезало, понимаешь, в тот самый момент, когда ты сказал, что нам не суждено парить в небесах, мне стало ясно, что лучше бы нам никогда не видеться.

Я забираю у тебя новую подаренную книгу. Раздираю целлофановую упаковку. Глажу обложку. Смотрю на тебя, и вывожу на первом развороте:

Нам лучше больше никогда с тобой.

Я хотела стать бабочкой, белкой, пчелой, цветком или птицей.

Ты хотел моего земного юного еще тела, чтобы войти в меня и выплеснуть звериный рык, похоронить его в моем вместилище.

А я мечтала, чтобы ты читал книги, понимал мои стихи, проповедовал ненасилие, и сажал меня на кухонный шкаф или на холодильник, чтобы я чувствовала себя маленькой, и урчала бы от неги и красоты момента, в котором только ты и я, и никаких внешних источников не-нас.

Мы стали отдаляться и забывать, что в казино нам выпало счастливое число. Сорвав небольшой куш, мы побежали в кондитерскую – взяли четыре пирожных – затем понеслись стремглав в круглосуточный супермаркет – взяли две бутылки вина, прибежали к телефонной будке – взяли пять минут и два звонка, нашли человека, который согласился дать нам свой мотоцикл – взяли журчащего, рычащего, клокочущего монстра – и унеслись к реке, к холму, к восходу солнца.

Утренняя прохлада зябит, нос забит соплями, голова – опилками, желудок – вином и пирожными. Мое нутро – твоими пальцами, по которым течет жалобный крик, желтоватый сок, призывающий продолжать.

Трава вся покрыта росой, я прижимаюсь к твоему приоткрытому рту и кричу. Это поцелуй крика.

От такого можно сойти с ума, поэтому я отлипаю от тебя и кубарем качусь вниз по холму.

Там старые избы, в которых еще до рассвета начали топить печи. Может, готовят еду. Потому что, несмотря на пальто и на плащ, на улице тепло, даже рассветная зябь не продирает до костей.

Ты провожаешь мое скатывание тоскливым взглядом, а потом вовсе отворачиваешься, достаешь из кармана сигаретную пачку. И вскоре я вижу только твой дым.

Вот и славно, думаю я, этот мираж рассеялся. Ты был просто мечтой, фантомом, странной галлюциногенной картинкой, привидевшейся мне в полуночном бреду.

Я качусь с холма очень долго. Ранние старушки с собаками или внучатами тычут в меня костлявыми, обтянутыми желтой сухой кожей. Мерзко.

Ты по-прежнему облако дыма, отмечаю я, замерев в позе эмбриона в нижней точке холма.

Я поднимаюсь, отряхиваюсь и бегу от тебя прочь. Развлекайся. Там еще половина фруктового вина и четверть пирожного. У тебя есть мотоцикл.

Я же никогда не была тебе нужна.

Пока, прощай, кричу я и машу тебе обеими руками.

Скорее всего, ты не слышишь.

Ну и ладно-о-о-о-о-о-о-о-о-о!

У тебя в петлице зеленая ленточка.

Что она символизирует? Мир? Это я спрашиваю.

Ты вытаскиваешь её, бросаешь на землю и принимаешься топтать её своими коричневыми походными ботинками.

Из-за слезливости картинка смазывается, и я вижу только два пятна – коричневое и зеленое. Как если бы земля топтала траву, выросшую на ней по какой-то несчастливой случайности.

Это война, война, война, твердишь ты, даже не пытаясь взять себя в руки.

Я тебя не осуждаю. Мне известно, что в нашей стране, которая намного больше твоя страна, чем моя, идет война.

Люди умирают каждый день, но все же намного легче к этому относиться по-философски, если знаешь, что они сделали свой выбор сами, или просто жизнь кончилась. В плане конечности человека вообще.

Твои руки разматываются веревками и вьются вдоль тела, втиснутого в плетеное кресло на балконе моей старой-новой квартиры.

Я не знаю, как тебя утешать. Я сама об этом не думаю, потому что не смогу себя утешить.

От этого становится горько. В холодильнике стоит клубничное желе и шоколадный пудинг. Если съесть много сладкого, станет ли менее горько на душе?

Глупо, но я хочу попробовать. Беру пудинг для себя, желе, чайную ложку и кусок старой шоколадки – для тебя.

Ты смотришь безумным, ослепшим взглядом куда-то мимо меня, мимо стены, мимо проводов и мимо городов. Догадываюсь, что ты можешь там видеть, прогоняю прочь эти образы.

Вот желе, говорю я, садясь на полу подле тебя. Если хочешь, могу поделиться пудингом тоже.

Твои веревочные руки вспархивают, как растревоженные пчелы, и опускаются обратно, зацепив по пути чайную ложку.

Мы впервые вместе вот так – когда ты слабее меня и нуждаешься в поддержке, в утешении. Конечно, кого я обманываю. Это всегда так, но мы ведем молчаливую игру, подпольную войну, и никогда не говорим о том, что ты возвращаешься всякий раз маленький, запрыгиваешь, как кот, мне на живот, и ищешь ласки.

А я всегда оказываюсь сильней, и всегда подбираю те самые слова, как музыканты подбирают те самые ноты.

Их всего семь. Все восемь.

Выглядываю в окно, высвободившись из твоей паутины, из твоей веревочности. Во дворе высокая крашеная лесбиянка в кепке тянет за собой упирающегося хаски. Им обоим нет никакого дела до нашей войны.

В последнем своем письме ты признался, что живешь с женщиной, которая тебе в матери годится. Она еще и блондинка.

Я сразу возненавидела и её, и тебя. И в отместку попыталась закрутить роман с симпатичным парнем, с которым мы ходим в одну библиотеку.

Задумка обернулась провалом. И позором, потому что соседские мальчишки кричат: миссис Эм – упругая попка. Миссис Эм целуется звонко.

Как же меня раздражают вездесущие дети и родители, во всем им потакающие, и этот деторожденческий культ. И то, что женщина, не желающая пополнить беременные, оплывшие мозгом ряды, приравнивается к умалишенной постоялице клиники для душевнобольных. Клинический случай.

Я – клинический случай. Я – миссис Эм – упругая попка. Я – миссис Эм – целуется звонко.

Ты рассказывал, что твоя пожилая блондинка – страстная и ненасытная, настоящая пантера.

Но я не буду тебя спрашивать о ней. Просто не хочу ничего знать.

Зато ты узнал вопреки моей воле. Ты поднимался по ступеням на мой четвертый мансардный этаж, и ребятишки оповестили тебя обо всех моих любовных похождениях.

Ты сидишь теперь, скукожившийся, засохший, выжатый, омытый горькими слезами, в моем кресле.

Я думаю о твоей блондинке, рассматривая высокую крашеную лесбиянку с хаски. У них, должно быть, в жизни не меньше драмы, чем у меня.

И все же, я чувствую себя самой несчастной и потерянной на свете. Потому что ты кувыркался со своей старушкой, веселился, не зная бед, и даже написал о ней в письме!

Мы договаривались быть в нашей переписке честными настолько, насколько можно, и никогда не упоминать других людей, чьи имена вытесняют в памяти мое имя, твое имя.

Ты прижимаешься правой щекой к моему небеременному животу, всхлипываешь и ворочаешься. Мне от этого не тепло. Даже низ живота не вибрирует, как апельсиновое желе, к которому ты не притронулся.

Ты притронулся к моему небеременному животу и возжелал выстрадать все обиды и печали, как обычно, не подумав о том, сколько боли мне придется вместить в себя.

Вечером мы лежим абсолютно голые, переплетя холодные пальцы и горячие бедра. Соприкасаемся только телами. Рассудок, дух, душа – далеко. На этой бессмысленной кровавой войне.