А я сажусь писать тебе первым делом, только встав с кровати и накинув свое парео из китайского шелка.

Не отправляю, да. Но ведь пишу!

Ты пишешь, что был позавчера на дне рождения, напился до беспамятства и потерял суть, смысл жизни, и голову, и телефон, и мой адрес.

Но письмо дошло, значит, где-то что-то отложилось.

Я не спрашиваю о девушках, хотя знаю, что их было много.

От этого внутри разрастается тупая боль.

Знакомлю тебя со своей подругой и начинаю вас обоих ненавидеть.

Зачем в мире есть кто-то, кто не ты и не я?

Мне все равно, что ты пьешь, с кем ты спишь, о ком думаешь, когда напиваешься.

Меня бесит то, что, устав от всего остального мира, ты бросаешься в мои объятия, как моряки бросаются к портовым шлюхам, как шлюпки бросают на воду, как жертвы несчастной череды событий бросаются в пропасть со скал.

Помню твой оскал, когда ты получил на свой вопрос ответ, который не хотел получить.

А я все время получаю от тебя такие ответы, даже не задавая вопросов.

Тебе нравится меня мучить.

До нашей встречи осталась неделя.

Ты будешь ждать меня на выложенной булыжником мостовой, под башней, часы на которой остановятся через полчаса после нашей встречи.

Роковой знак, заметишь ты.

Как в комнате покойного, улыбнусь я. Время замерло и покатилось вспять, больше не задевая стрелки часов, не заставляя их гнать вперед, ничего не заставляя делать. Время теперь само по себе.

Вечно ты со своей жутью, скажешь ты. Почему обязательно о покойниках? Не могут они при рождении встать, или просто тогда, когда батарейка сядет.

Не знаю, говорю я. Мы с тобой сами как покойники, на торжественно-кладбищенском мероприятии, в дикой заблудшей атмосфере первозданного блуда и греха.

Да, думаю, вечно я со своей жутью. Беру тебя под руку и принимаюсь хохотать. Не потому, что смешно. А потому что жутко.

Мурашки покрывают все тело, нам приходится замереть. Дыхание сперто, и я не могу ни дышать, ни смотреть на тебя.

Ты меня напугала, говоришь ты, когда из моей груди вырывается хлюпающий, склизкий залп воздуха.

Я мотаю головой из стороны в сторону, подразумевая, что не собиралась тебя пугать. Я хотела просто, чтобы тебя не было. Потому что, когда ты рядом, я забываю, как дышать.

К нам подходит вразвалочный пенсионер-полицмейстер.

Граждане, кричит он, размахивая руками, губами и ушами, так стоять нельзя! Вы замерзнете, вы умрете от пневмонии, и никто не станет вас хоронить, никто не будет вас жалеть и вспоминать. Вы пронесетесь галопом сквозь скучные дни, и ящерицы станцуют ча-ча-ча на вашей безымянной могиле. Двигайтесь, граждане, потому что скоро птица мира станет голубой, отпросится у командира, попросит обратиться, и склюет его мундир. Военным осталось недолго. Я сам был военным…

Голос его раздваивается и растворяется в толпе, подхваченный гущей людей, волос, скрипок и шаркающих ботинок, спешащих в подземный переход в метро, на станцию Мира, где обитает птица мира, фрески, мозаики и изображение корабля, на которое я не люблю смотреть, но всегда смотрю.

Это неудачная картина, но она, как все уродливое, притягивает к себе внимание, точно магнитом.

Точно так, как ты меня притягиваешь к себе и говоришь: не слушай его, и не бойся, все будет в порядке.

Там война, сопротивляюсь я, там, где ты – война. Она не заканчивается и не закончится. Все бесполезно и безнадежно.

Ты отпустишь мою руку и пойдешь, сперва полетев, перелетев три запретных, задумчивых страны, и пойдешь записываться добровольцем.

Я буду выть от горести, получив твое письмо, в котором ты мне об этом любезно сообщаешь. Ты же знаешь, как я ненавижу войну, и я была согласна с полицмейстером, который хромал вокруг нас вразвалку и махал своими седыми ушами и губами.

Поэтому, когда придет срок, я получу другое письмо, и завою от радости, потому что тебя никуда не взяли, ни туда, ни сюда. Ни в батальон, ни в медальон, ни в бульон. Ты останешься просто живым человеком, ходившим записываться в ряды добровольцев. Вероятно, чтобы позлить меня.

В отместку я напишу тебе длинное-предлинное письмо, полное кроваво-режущих мелочей, деталей и пикантных подробностей о своем новом друге и его большом оружейном бизнесе.

Читай, скажу я, наклеивая марки, читай, мой милый, и подавись своей воюющей армией и своей армией девушек, чьи следы вечно оказываются призраками, прилетевшими в твоем конверте.

Я устроилась в школу работать преподавателем физкультуры. Как тебе это?

У нас будет какое-то развитие, спрашиваешь ты, раскрытие персонажей?

Будет эротическая сцена, отвечаю я, выпуская дым из носа, глядя на струйки и колечки, не торопи события.

С возрастом, со временем ты становишься сентиментальным. У тебя две идеи-фикс: поступить в университет и снять вместе со мной дом на побережье.

Я только потешаюсь над тобой и рассказываю про свою работу. У меня впервые за многие годы есть настоящая работа, чтобы отомстить тебе нудными, безынтересными рассказами.

В комнате, где мы сидим, пахнет тошнотворным освежителем воздуха. Это, конечно, лучше, чем запах супа, но тоже мерзко. Написано, что это ваниль, но мне кажется – гниль.

Мы теперь съедаем по батону белого хлеба в день и вполне этим довольны.

Мы проживем бок о бок почти год, и это будет единственное в нашей истории сближение на длительный срок.

Что это будет за время, что это будут за месяцы? Если бы я знала наперед, я бы все равно согласилась, потому что второго шанса нам бы не дали.

В небесной канцелярии сидят гремлины, гады и полудурки, которым нравится издеваться над людьми. Они потешались над нами пятнадцать лет, но и этого им показалось мало – они поселили нас рядом, уложили на один матрас в середине комнаты с ржавыми потеками.

Заставили заказывать еду из китайского ресторана, смотреть фильмы, в основном – комедии о любви, ворчать из-за разбросанных носков, немытой посуды, неоплаченных вовремя счетов.

Заставили засыпать в обнимку или переплетя пальцы. Заставили смотреть, как ты – по-прежнему не мой – расцветаешь, когда видишь мою подругу, которая стала заглядывать к нам намного чаще после того, как на Рождество ты отвесил ей недвусмысленный комплимент и прижался со всем пылом к её тупой коровьей, нескладной туше.

Я говорю в сердцах, потому что была зла на неё, на тебя, на себя. Потом прошло.

Когда мы наконец все разорвали и прекратили, ты написал мне письмо, которое я не хотела получить.

Но ты напишешь его только через пять месяцев, в июле, когда зацветут сады. А пока мы будем корчиться от боли. И я никогда не пойму, зачем это было нужно.

Уж если мы так разгневали кого-то сверху своей глупой, бесконечной, нелепой игрой, так развели бы нас в разные стороны, рассадили бы по разным углам. Отменили бы эти гребаные самолеты, которые летают из твоего аэропорта в мой аэропорт трижды в день. Нет. Они столкнули нас лбами и забавлялись, смотря, как мы мучаемся, корежимся и извиваемся от нестерпимости происходящего.

Как же так получилось? О, нелепо и несдержанно, наивно. Так же, как случается любая глупость, любая глумливая безделица, чей скрытый смысл – стать издевкой и довести действующих лиц до белого каления.

Раз – я рассталась со своим парнем, который держал оружейный магазин тремя квадрами ниже моей бывшей квартиры. Два – я устроилась работать учительницей физкультуры по случайнейшему стечению обстоятельств. Три – истек мой договор на аренду моей жалкой клети, а цены на недвижимость чудовищно подскочили, поскольку в горах наступал курортный сезон. Четыре – твое обширное, полное какой-то чуши письмо, которым я была тронута до безобразия.

Ты писал, что в твоем городе все время зима, зима, зима. Как будто смену времен года заморозило нескончаемыми холодами и простудами. И как бы ни топили кочегары в котельных, как бы ни грели батареи, согреться не представляется возможным.