— А-а, это тот, который фаустпатронами стрелял, — скучающе вспоминал Грек. — А мне сны не снятся. Ничего не снится. Сразу засну, и уже утро, понял?

— Это хорошо. А я, понимаешь, никогда не боялся, а тут страшно бывает. Знаешь, их эсэсовцы цепями приковывали. В бункерах-дзотах. Как зверей. Они и зверели: все одно смерть. Злее самих фрицев дрались. От отчаяния. Ну вот. Этот гад два танка сжег. Я когда прибежал в бункер, там уже пехота толпилась. И один усатый дядька спрашивает того: ты чего же, сволочь, против своих-то? А он забился-в угол, смотрит злобно и цедит: «Стреляйте! Все равно ненавижу». Ну я сгоряча и всадил в него.

Вдовин помолчал.

— Понимаешь, у нас-то пятеро обожженных. Этот самый фаустпатрон — он же термитный. Так и прожигает броню. Один экипаж почти весь сгорел. Молоденькие оказались: не знали. Понимаешь? — Опять помолчал. — Ну вот: я и прикончил этого гада. Но не сразу. Голова у него упала, а сам еще живой, на руку опирается. А из-под рукава — черного, фашистского — дымит струя крови. А на руке, вижу, синим выколото: Ваня, 1922 г., Ростов н/Д. Ну вот. А усатый, значит, сплюнул и презрительно говорит: «Эх ты, герой». И всем: «Пошли, ребята, подальше от греха». А я, значит, один на один с этим убитым. А он, гад, еще не совсем мертвый. Думаю: дострелить? Но рука уже не поднимается. А этот самый Ваня из Ростова, предатель, вдруг голову поднимает, смотрит на меня, плача, — в глазах слезы, и хрипит: «Убил... убил».

Вдовин вздохнул. Молчит. Потом опять, как бы оправдываясь:

— За самоуправство, ты ведь знаешь, меня к третьей «Славе» не представили. Ну, да ладно, я ведь не об этом, я о другом. После войны он, бывало, приснится. Даже не сам, а рука его в крови, с наколками. У меня в Ростове друг после войны поселился, все звал в гости, а я, понимаешь, никак не могу ехать. Ну, а потом все забылось. И вдруг в эту ночь вновь явился. Весь как наяву. Как ты передо мной. И говорит: «Зачем убил?» И еще нагло усмехается. Зажился, говорит, сука, на этом свете. Ты понял, Володя? Вот какое дело. К чему бы это?

— А к чему? Бессонница, Толя. Думаешь много. А ты заливай думы, гаси. Ничего не приснится. Никто не явится. Точно, сто чертей!

И зачем он ему рассказал? Разве ему понять?

— Ты послушай, Толя, — продолжал Володя Грек, неотвязно думая о своем. — Ты знаешь, что про меня Ленька Жмот болтает? Я убью его, Толя. Жмот — плохой человек.

Для кого Жмот, для кого Баечник, но личность одна и та же — Леонид Семенюк. Жмот его прозвали оттого, что рвач и левак. Семенюк считает день неважным, пусто прожитым, если не сорвет четвертак. Все знают — сам похвалялся, что у него в бумажнике меньше двухсот не бывает: мало ли какой дефицит подвернется. Но попроси рубль — откажет; соврет, что только вот до копейки потратился. У него двухэтажный дом с несколькими верандами: за сезон тысячи огребает. Очень гордится своим особняком. А с поздней осени до весны совершает налетные рейсы в Москву на собственном «универсале». Вроде бы навещает своих летних постояльцев. Как бы гостит. А на самом деле товар возит: виноград ли, яблоки, мед, орехи, сало. Или даже помидоры, сладкий ялтинский лук. Товар оптом скупает — или в совхозах, или у тех, с Кировоградчины, для которых дом тетки Шуры давно превратился в постоялый двор. Богатеет Семенюк. Жена его месяцы, можно сказать, «прописана» в Москве на Черемушкинском рынке. Возгордилась, уже считает себя москвичкой. А в общем-то истово помогает ему молотить деньги. Семенюки знают, чего хотят.

Володя Грек продолжает жаловаться Вдовину:

— Мою Весту оскорбляет, Толя. Веста, говорит, моей женщине — сто чертей! — сцены ревности закатывает. Мол, Веста спрашивает женщину: кто настоящая жена? Ты понял, Толя? Слышал? Он же злой человек, Толя. Правда?

— Знаю, — бурчит Вдовин.

Да, Семенюк — сытый, спесивый. Самодовольный. От сытости и самодовольства безнаказанно глумится над безответным затурканным Володей. Убьет Папандопулло Семенюка?.. Куда уж там! Смотреть в его сторону боится. А врезал бы разок по гладкой роже, небось прекратил бы хохмочки.

Однако врет Семенюк — заслушаешься. Красиво врет, ничего не скажешь. Вот и эта история — про Весту и тетку Шуру: все в гараже до слез хохотали...

«Везу, значит, нового хозяина. А он меня спрашивает: что, говорит, Леонид, товарищеский суд собирают? Не знаю, говорю, Андрей Трофимович. Ну как же, говорит, будут разбирать дело о двоеженстве вашего слесаря-ремонтника. Вот те раз! — удивляюсь. А он: очень некрасивая история».

— Гха-а...

«В чем же дело, интересуюсь, Андрей Трофимович? Честно признаюсь, говорит, не особенно вник в суть. Секретарша на ходу рассказала: мол, приходила старая больная жена этого самого слесаря — как его? Подсказываю: Папан-до-пулла. Ну вот: Панад-популла. Что за фамилия? — возмущается Андрей Трофимович. Греческая, объясняю. Ну ладно, говорит. Значит, жаловалась, вся в слезах, рыдает. Этот самый — как его? Папан-до-пулла, повторяю. Ну вот, этот самый Панад-популла завел себе молодую сучку, которая каждый день является в дом и закатывает сцены ревности старухе. А на днях даже покусала ее. Можешь себе представить?»

Гха-а-а...

«Это-то про тетю Шуру? — интересуюсь. А ты разве ее знаешь? — спрашивает Андрей Трофимович. Новый все-таки у нас человек. Ну как же, отвечаю, все у нас в гараже ее хорошо знают. Всякую получку — первая у окошка. Кем, говорит, у нас работает? А я думаю: нет мне нужды с плохой стороны тетку Шуру выставлять. Все-таки родственница, хоть и дальняя. Из одного как-никак села, с Кировоградчины. А то, что тетка Шура торговка, в общем, как на это посмотреть? Она честно на базаре свою прибыль выстаивает. Потому вон и ноги пухнут. Приходится эластичными бинтами обматывать. Получается, как у солдата в обмотках. Конечно, в такую женщину не влюбишься. К тому же очень уж толстая, и голос зычный, как иерихонская труба. И все же, думаю, надо защищать поруганную честь родственницы».

Гхы-ы...

«Вот и говорю новому-то начальничку: да нет, Андрей Трофимович, не работает она у нас. А. потому ходит к окошечку, что был у нас уже товарищеский суд против развратника Папан-до-пуллы. Он ведь еще и пьяница, поясняю. Дня прожить без стакана не может. Алкоголик? — тревожно интересуется Андрей Трофимович. Принудительно лечили? Да нет, говорю. Почему? — удивляется. А я: где найдешь сейчас слесарей? Тем более ремонтников? Работа грязная и неденежная. Миримся, но боремся. Вот товарищеским судом постановили, чтобы его больная жена-страдалица лично зарплату получала. Она и сама на этом очень настаивала. А он, вишь, и без денег молодую сучку завел».

Гха-а-а...

«Да-а, вздыхает Андрей Трофимович, распустили мы людей. Строгости больше требуется. Пьянство — государственная проблема. Но вот, говорит, что мне не понятно: пожилой и алкаш этот самый Понад-допулла, а молоденькая бабенка так в него вцепилась. Как объяснить? А так, говорю, видеть его надо, этого самого Панадпопуллу. Что же в нем выдающегося? — интересуется Андрей Трофимович. А ничего, говорю, только нос. Нос, как хобот. А‑а‑а, понимающе произносит Андрей Трофимович, тогда все ясно. И строго добавляет: но все равно двоеженство надо пресекать. Ты, Леонид, собери информацию, поточнее. Какую? — спрашиваю. А мы уже, значит, подъехали, остановились. Всякую, говорит. Порасспрашивай эту самую старуху, как ее там? Тетю Шуру, подсказываю, а сам думаю, врезала бы она тебе за «старуху», не посмотрела бы, что ты и начальник. А он сурово продолжает: мы должны законную сторону взять. Понятно? Как не понять? И поехал я, значит, к своей несчастной родственнице, которую покусала эта самая папандопульская сучка».

Гха-а-а, гха‑а‑а...

«Да, мабуть, собака бы была, гавчарка, жалуется мне тетка Шура, а то так, тьфу! Но ты побачь, Ленечка, яки злючая до меня. Облаялась уся, тьфу! С утра гав да гав, гав да гав. Ну, тут я ее каталкой отгрохала. Так она меня как цапанет за руку, до крови. Караул! — кричу. Но тут ирод мой длинноносый прибежал. И ты знаешь, не на ее, а на меня кинулся. Прямо-таки убить хотел. Будто не я ему ридна жинка, а эта сучка проклятущая. И ишо кричит: усе! прерываю с тобой отношения! и вопче уйду! Иди, иди, говорю, куда денешься? А мине-таки обидно, я уся в крови, а он за эту проклятущую сучку заступается. Ну я, конечно, к Маруське вашей, к секретарше, мол, пусти к начальнику новому, я ему про форменное убийство расскажу. А его не было. Пришлось ей усе изложить. А как же? Шо я, на своего ирода управы не найду? Исшо как найду! Совсем от рук отбился. А я же женщина! И не старая. У меня усякие потребности к нему. А он, представляешь, к этой проклятущей в сарай переселился. Не вытащишь оттуда, тьфу! И просит, значит: ты уж, Ленечка, помоги по-родственному с этим самым... ну сам знаешь, с товарищеским судом. Я спрашиваю: за что же его судить? А она возмущается: как это за что? ты шо это, в самом деле не понимаешь? Нет, говорю. Так он же прынцип жизни нарушил! Какой, спрашиваю, прынцип жизни? Ну тетка Шура было засмущалась, а потом все начистоту выложила. Подробности мы, так сказать, опускаем, хотя про о-очень интересные сведения узнали. Так вот, интересуюсь дальше, чего ж ты, тетка Шура, требовать-то будешь на суде? Как чего?! — удивляется она. Да шо б постановили прогнать эту сучку со двора!»