В коммунальной квартире его соседи, люди уже немолодые, спокойные, к десяти часам готовые лечь спать, однако никак не решавшиеся оторваться от телевизора, сидели по своим комнатам, и поэтому в огромном коридоре, с пятью отдельными вешалками, Гридунов оказывался один. Он слышал диктора или крики из какой-нибудь постановки, и за телевизионными голосами никто не замечал, как он щелкал ключом, открывая свою дверь. Переодевшись в пижаму, он выходил в пустую огромную кухню с мрачными, покрашенными синей масляной краской стенами, где слабая лампочка, казалось, моросит светом. Достав из своего старого, облезлого стола овсянку, он варил кашу, помешивая ее оловянной ложкой. Потом за круглым шатким столом в своей квадратной невзрачной комнате он, давясь, ел эту овсянку, потому что она успокаивала боли в желудке, и запивал ее молоком. Работать над книгой не хотелось, он вообще не привык работать дома, и потому он принимался читать статьи в журналах «Коммунист», «Проблемы мира и социализма», «Вопросы экономики» или других проблемных журналах, которые он постоянно приносил с работы, либо статьи из газеты «Правда», которые он не успел прочитать с утра. Это чтение доставляло ему удовольствие и отвлекало от грустных мыслей о себе в этой одинокой, монастырски обставленной комнате.

В двенадцать часов он ложился спать. Мысли перед сном были о завтрашних делах: неоконченных справках, проектах, намеченных заседаниях, о рукописи. Засыпал он быстро и спал крепко, хотя и беспокойно, непрерывно ворочаясь. Часа в три он просыпался, начиналась нудная, надоевшая боль. Он вставал, опять ел холодную, противную овсянку и опять ложился спать. Но сон уже не шел, и он ворочался на скрипучей кровати с отвратительной, медленно затихающей болью, отгоняя липкую, навязчивую мысль, что в какую-то ночь все оборвется и наступит смерть. Собирая всю свою волю, он заставлял себя не думать о смерти.

«Это естественно и неизбежно, и поэтому надо думать о жизни, — убеждал он себя. — О развитии, например, Сурбаевского месторождения. Там будет город. Надо протянуть железнодорожную ветку к Туганску. Отстоять именно Туганск, а не Сыромятниково. В Туганске — рабочая сила. Построим металлургический завод и одновременно машиностроительный. Будем делать комбайны — рядом целина. Мы всю жизнь строили. Наши дети тоже будут строить. Мы не умрем, мы передадим им дела. Мы не умрем, мы передадим дела нашим детям...»

К пяти часам он засыпал и просыпался по звонку будильника в половине седьмого. Умывшись, почистив зубы первым в квартире, он первым согревал чайник и нес его в свою комнату. Съев сметаны с сахаром, он мазал два кусочка хлеба маслом и съедал их, запивая крепким чаем. Затем, вымыв посуду, наведя на столе порядок и переодевшись из пижамы в серый или черный костюм, соответственно сезону, Константин Александрович надевал в коридоре пальто или плащ и незаметно для соседей уходил на работу. Он никогда не торопился на работу, как большинство людей. Он шел спокойно и уверенно, твердым шагом. И, смотря на его высокую, представительную фигуру, встречные думали о силе и уверенности этого немолодого человека.

По утрам язва не тревожила Константина Александровича. По утрам он был бодрым, готовым к любым испытаниям, любой работе.

1974

Когда нет руки, то, как ни приспособишься к делу, все со стороны будешь казаться неловким. Иван (а по-другому Першина никто не величал, потому что он сам себя так называл, хотя было ему уже под пятьдесят) клал кирпичи, помогая левой ногой. Если кладка низкой была, то это не казалось уж очень странным. Но вот, допустим, фундамент или печка вырастали по грудь, и Ивану приходилось в таких случаях ставить лесенку, которую он с собой прихватывал, мудровать, как циркачу на высоте, и все это было неестественно и даже смешно. Привыкнуть к его эквилибристике было невозможно. Он не раз падал со своей высоты и больно ушибался. Но как он мог изменить свою мето́ду? Руки-то под самый корешок не было.

Ивановы печки славились. Мастер он тонкий, совестливый, на авось ничего не сделает. Работу его только хвалили, и этим Иван гордился. Ну, а уж за вынужденные циркачества извиняйте — рука! Своей безрукости и мето́ды Иван не стыдился — его несчастье от войны шло, а война еще не так все перековеркала. За глаза его Циркачом или Безруким звали. Мол, иди к Безрукому (Циркачу), этот уж сделает!

У Ивана отец печником был и дед, а у деда и отец, и дед тоже печниками были. А дальше в родословную глубь все терялось. В общем, профессия у него — наследственная. И поэтому толк и секреты ее он знал — отец все ему передал.

До фашистского нашествия мечтал Иван прославиться по своей специальности. «Уеду на знаменитую стройку, — мечтал он. — Эх, как начну кирпичики класть! Первым буду! Все сразу: молодой стахановец Иван Трофимович Першин! А портрет в газетах напечатают. На слеты и совещания станут приглашать. А я еще лучше работать! Этак еще и до депутата Верховного Совета дойду», — сладко мечтал семнадцатилетний Иван. А чтобы подготовиться к ударной работе, нанялся он на строительство в Загорске, деревня-то их, слава Богу, прямо на окраине города была (теперь-то слилась!). С отцом, конечно, поругался, отец подручного терял. Но Иван не отступал — мечту наяву видел. Со строительства его в армию взяли. А тут война.

Руку он летом 42‑го потерял под Ростовом. Ему еще не было девятнадцати лет. Попал в плен. Он пронюхал о подполье в лагере, но его сторонились. Иван почувствовал, что намечается побег: и так, и сяк, и заискивал, и просил. Вежливые плечами пожимают: с чего бы это он? А злые — те матюгом трехэтажным: катись, мол... Одним словом — обуза! Но он выследил последний час, когда они уже бежать должны, и к Богданову, года на два был старше его, но по всему — заводила.

— На! — протягивает ему «вальтер». — Лучше сразу прикончи.

— Откуда?

— В печке хранил.

— Туда и спрячь.

— Боишься, что безрукий обузой будет?! Все равно же таясь пойдете.

— Ладно.

Богданову всегда было стыдно перед Иваном. Потом, когда они в Италии из беглых заключенных, в основном славян — поляки, чехи, словаки, сербы, хорваты, — «русский отряд» создали и Матвей Богданов командиром стал, он Ивана при себе вроде ординарца держал: совесть не давала ему покоя за то, что они в лагере исключали Безрукого из группы побега. Их отряд прославился в Италии. Немцы за голову Богданова баснословные деньги обещали. Объявления с портретом висели во всех предальпийских деревнях...

Была в одной деревне девушка Мария, которая полюбила безрукого Ивана. Но война кончилась, на Родину надо было возвращаться.

В Вене — сортировочный пункт. Началось дознание: как в плен попал? У Ивана-то все просто: руку потерял, в бессознательности и попал. А их командира Матвея Богданова и других с ним до окончательного выяснения лес рубить на Север отправили...

Вернулся безрукий Иван в Загорск — молодой, при силе, мало ли что без руки. Лучшая девка за него замуж пошла. Хоть и без наград, все равно фронтовик. Устроился работать на строительство кладовщиком. И к своему печному делу опять приобщился: время-то свободное находилось. Жили в достатке. Дочь родилась, потом сын. А жена его безрукости стеснялась. Первые годы ничего, а потом все хуже и хуже. Ко всему прочему жадная до денег оказалась. Стала на рынке картошкой торговать. В Москву возила. Не от нужды, от жадности. Спуталась с одним армянином из Геленджика. Картошку на виноград поменяла. К нему уехала с сыном. Кому печное мастерство передавать? Некому. Дочь при нем осталась. Техникум кончила, в Загорске работает. В дом парня привела, живут, внук родился — своя семья. А Иван — вроде лишний.