— Это совершенно невозможно, — ответил Маккун, опустив голову.

— Но почему же? Я все понимаю, — настаивал Ветлугин. — Я знаю, что Шин О’Хагэн болен, что он истощен, немощен. Но для живого впечатления, — поймите! — хоть на минуту, а?

Десмонд Маккун поднял на Ветлугина печально застывшие глаза. Лицо его выражало скорбь. Он глухо произнес:

— Шин О’Хагэн мертв.

— Что?! — воскликнул Ветлугин и почувствовал, как бешено запульсировала кровь в висках, а сердце болезненно сжалось.

— Он умер, когда вы уже были здесь, — хрипло пояснил Маккун. — Похороны — в воскресенье. Мы будем хоронить его с почестями. По нашей республиканской традиции. С флагами. — Маккун насупился, помолчал. — Мы его смерть не простим, — твердо пообещал он.

«Вот оно что, — угнетенно думал Ветлугин. — И черный джентльмен, и слезы Ежика... Как бывает в жизни!.. Разве такое придумаешь?.. И как все мы едины в этом мире!.. Разве я теперь иностранец здесь? Разве я не причастен к их судьбам и случившееся не полоснуло и мое сердце?..»

— Скажите, почему они его освободили?

— Они не хотели, чтобы он умер там, в Мейз-призон, — ответил Маккун.

— Шин О’Хагэн был безнадежен?

— Да.

— Он знал об этом?

— Да.

— Почему вы не пускали к нему отца?

— Это совсем не так, — твердо сказал Маккун. — Этого не хотел сам Шин. Он знал, что отца угрожают убить. Он боялся за него.

— А мальчик? Его зовут Патрик?

Десмонд Маккун удивленно поднял брови.

— Да, — ответил коротко.

— Простите, но почему Шин О’Хагэн хотел постоянно видеть младшего брата рядом?

Маккун пожал плечами.

— Мистер Маккун, кто был джентльмен в черном?

— Пастор.

— В самом деле пастор? Мне он показался чересчур молодым.

— Это был пастор, — раздельно произнес Маккун и нахмурился, давая понять, что продолжать эту тему бесполезно.

— Скажите, Шин О’Хагэн не оставил дневника, завещания?

— Сегодня утром он написал записку. Я думаю, что это можно считать его политическим завещанием.

Он полез во внутренний карман пиджака и достал сложенный вчетверо листок бумаги, на которых обычно пишут письма. Протянул со словами:

— Можете публиковать.

Писалось очень слабой рукой, буквы прыгали, корячились, но предсмертная мысль Шина О’Хагэна была спокойной и ясной.

«Я очень хочу жить, но дальше бессмысленно себя обманывать: я умираю. Я оставляю с вами свою надежду. Я ухожу от вас с верой, что настанет день и наши младшие братья увидят Ирландию объединенной и социалистической.

Шин О’Хагэн»

— У вас есть еще вопросы? — мрачно спросил Десмонд Маккун после того, как в тягостном молчании они допили «гинесс».

— Нет, мистер Маккун. Спасибо.

— Тогда извините меня, мистер Ветлугин. У меня еще много дел. — Он поднялся. Почти официально заявил: — Мы надеемся, что вы напишете правду о жизни, мучениях и смерти нашего товарища Шина О’Хагэна.

— Без всякого сомнения, мистер Маккун, — сказал Ветлугин тоже почти официально и тоже стоя.

Десмонд Маккун протянул руку. У него была широкая, вялая ладонь и такое же вялое, усталое пожатие.

— До свиданья, мистер Ветлугин.

— До свиданья, мистер Маккун.

— До свиданья, — кивнул Ветлугин бармену.

Кроме них троих в пабе уже давно никого не было. Ветлугин подумал, что Десмонд Маккун из вежливости проведет его до выхода. Но тот оставался неподвижным в той же странной позе: на подкошенных ногах, чуть подавшись вперед, с обвислыми тяжелыми руками. В позе изнуренного, очень усталого человека, будто после нокаута.

«Но он стоит! Все равно стоит! И никто и ничто не заставит его упасть, а значит, и отказаться от борьбы!» — подумал Ветлугин.

В глубокой задумчивости Виктор Ветлугин брел по Фоллс-роуд в сторону армейского чек-пойнта, за которым начинался центральный Белфаст.

Безумный ветер нападал на него сзади, сбоку, спереди. Ветер и впрямь в этот день безумствовал. Он дул то сверху, придавливая плотные тучи к крышам домов, выжимая из них холодные ливни. То начинал нестись по земле, плутая по улицам, и вдруг возносился вверх, стремительно продырявливая толстую ватную хмарь и открывая туннели для солнца. Теперь же он буйствовал во всех направлениях, раздирая в клочья сизо-серую тучность и напористо гоня дымные обрывки по руслам улиц в сторону моря. И казалось, что в этой неудержимой свирепости безумному, буйному ветру вовсю помогает возбужденное, растревоженное светило, которое с остервенением прорывалось в большие и малые проемы, пробитые сквозь небесный бетон. Оно слепяще било лихорадочным, белым светом по уставшему от мрака городу, и было что-то нездоровое и тревожное во всей этой небесно-ветреной катавасии.

Но Ветлугин, в общем-то, не замечал всю эту взбудораженность, погруженный в печальные раздумья. Не замечал он и прохожих, их настороженные, подозрительные взгляды, не обращал внимания и на затаившиеся, неприветливые окна. Он больше не пугался Фоллс-роуд, как и всего Белфаста, как и всего Ольстера. И потому, что вплотную соприкоснулся с человеческой трагедией, и еще потому, что заглянул дальше положенных чужестранцу пределов. А соприкоснувшись и заглянув, он чувствовал непреложную и всеобщую истину «во человецех», пытался осознать эту истину, облечь ее в слова. И только лишь минуя армейский чек-пойнт в горловине Фоллс-роуд, он на мгновение отвлекся от мыслей и автоматически поискал глазами долговязого трусливого сержанта, но прежде всего того добродушного наивного паренька, одетого в форму уэльского стрелка, с которым он по-приятельски перебросился несколькими фразами. Но их уже не было...

Спустя неделю, в Лондоне, просматривая газеты, Ветлугин увидел их обоих на снимках. Долговязый сержант, которого звали Боб Эллис, был запечатлен во весь рост, полуобернувшимся, с искаженным в страхе лицом. А рядом была помещена небольшая любительская фотокарточка застенчиво-улыбающегося, наивно-счастливого восемнадцатилетнего рядового Томми Бейкера. В газетах сообщалось, что накануне во время ночного патрулирования на Фоллс-роуд Томми Бейкер, парень из Манчестера, был убит снайпером, а Боб Эллис ранен в плечо...

Ветлугин подавленно вглядывался в юное, простое, совсем еще мальчишеское лицо. Протест, острая жалость, тупая боль и нежелание верить в случившееся заполняли его сознание. Ему слышалось, как Томми Бейкер удивленно произносит: «Я, честное слово, сэр, не ожидал, что здесь так скверно».

Наверное, завтра, печально думал Ветлугин, а может быть, уже и сегодня в Ольстере начнутся новые облавы. Будут схвачены новые, ни в чем не повинные шины о’хагэны — ирландцы, католики... Их обвинят в терроризме. В принадлежности к ИРА. Будут долго мучить, гноить в неприступной, огненно-сияющей железобетонной цитадели, инородно торчащей на зелено-черной равнине, по которой свободно расхаживают лишь белые чайки...

Сколько же еще все это будет продолжаться?

Сколько?

1983

Временами Ветлугин ощущал безволие усталости; оно начиналось неожиданно — от перенапряжения: в делах, обязательствах, встречах. В такие моменты он знал, что лучше сразу куда-то устремиться, забыв обо всем, казалось бы, неотложном, и в удалении от всего, что так неотвратимо и долго изнуряло, взглянуть на мир просто и ясно, не додумывая ситуаций, не разгадывая интриг, не проникая в тайны замыслов, амбиций, связей. Бегство, между прочим, было не от себя, а наоборот, к себе, в свои пределы и возможности; и еще — в постоянно желаемую бессуетность.

На этот раз предел усталости он ощутил в лондонском Сити. Группу иностранных журналистов, в которую входил и Ветлугин, пригласили английские финансисты, чтобы похвастаться рынком золота. Главной фигурой на встрече был Уильям Гибс, прославившийся созданием финансово-промышленного конгломерата. Газеты Флит-стрит восторженно называли его новым финансовым гением. И хотя лицо его, грубовато скроенное, но по-мужски привлекательное, сияло рекламной улыбкой, однако все это было личиной. Глаза, как бы в «прорезях» маски, холодили своей сталью, а в «щели» рта, то вспыхивая в углах, то блуждая по абрису губ, змеилась усмешка: жесткая и презрительная.