1971

Сразу за дачным поселком начинается лес. Москвичи, собирая грибы и ягоды, освоили только его окраину километров на пять-шесть вглубь. Каждый из них знает, лес этот называется Озерским, почему и станция — Озерская, и тянется он далеко на северо-запад, чуть ли не до Онежского озера.

Если идти по лесной дороге, то через пять-шесть километров будет огромная поляна, на краю которой примостился покосившийся дом лесничего и небольшой огород, тщательно обнесенный жердяной изгородью. А дальше, говорили москвичи, начинаются торфяные болота, и пути сквозь них нет, и только тучи комаров налетают ежевечерне в июне из этой мрачной лесной преисподней.

Все это помнил и я, когда бесцельно вышагивал по лесной дороге к дому лесничего. Был будничный ветреный день середины мая, когда наш поселок практически пуст: лишь редкие пенсионеры не спеша копаются на участках. Никто мне не встречался. В вечнозеленых кронах сосен у поднебесья ветер дирижировал симфонией лесного шума, а у земли слоилась тишина. Сосновый лес, как всегда редкий, казался прозрачным и просторным. Меж колеями дороги, щедро засыпанными прошлогодними иголками сосен, ярко и сочно зеленела трава.

Утром из Москвы я приехал злым и усталым, и казалось, весь мир меня раздражает и ни в чем нет радости и спокойствия. Это бывает, когда нам долго не везет, а еще, когда человек, обладающий над нами служебной властью, с удовольствием пользуется ею.

«Александр Петрович (еще недавно он звал меня Сашей), вам придется задержаться и поработать над справкой, чтобы она к утру была готова». — «Хорошо, Тимофей Георгиевич». И до двенадцати ночи просиживаю над справкой, а он ее готовит на всякий случай: вдруг руководство потребует, а он предусмотрел...

«А цифры, товарищ Макаров, надо тщательно проверять! Ошибки допускаете». Я знаю — умышленно, чтобы меня дураком перед руководством выставить! «Простите, какие ошибки, Тимофей Георгиевич?» — «Списали ошибочную цифру. Не думаете!» И так постоянно...

Уже почти год я ждал назначения на строительство гидроэнергетического комплекса в Индии, жил в напряжении и неведении и, конечно, был сдержан в отношениях с начальником своего отдела Пряхиным. Он подло, на мой взгляд, пользовался этим, методично изматывая мою душу, и я уже был готов плюнуть на все и взорваться. Пряхин считал себя более достойным для поездки в Индию и незаслуженно обойденным.

Зависть — страшное чувство, и я впервые испытывал ее пагубное действие. Жена говорила мне, что лучше бы я отказался от этого назначения и попросился куда-нибудь в Сибирь. Пока молодые, говорила она, давай укатим «в ссылку», зачем тебе сидеть в министерстве и протирать штаны.

А я не говорил ей о том, что, работая в министерстве, вдруг обнаружил в себе качественный перелом. Мне тоже захотелось быть начальником, делать карьеру. Было стыдно признаться в этом даже самому себе, но служебное соперничество подогревало честолюбие, а сдержанность и исполнительность были хорошей основой для продвижения.

Кроме того, мне уже очень хотелось в Индию, я знал, что эта поездка не помешает, а поможет моему служебному росту. И я упрямо ждал назначения. Намеченный там комплекс — в Пенджабе — был очень похож на тот, который мы строили в горах Таджикистана. Это, конечно, и определило мое предполагаемое назначение.

Но в Индии затягивалось финансирование объекта, а следовательно, откладывался мой отъезд туда и увеличивались возможности Тимофея Георгиевича Пряхина срывать на мне зло и обиду.

Я шел по обочине лесной дороги, все больше радуясь помолодевшему лесу, и уже без горечи думал о том, как необдуманно плохо порой относятся люди друг к другу и какими невидимыми нитями связаны они, все человечество. Ведь с решением индийского правительства о финансировании гидроэнергетического комплекса, которое зависело от сотни обстоятельств, а они — от труда и действий сотен тысяч людей, был неразрывно связан мой отъезд в Индию и прекращение нездорового отношения ко мне Пряхина. Гигантски обобщая, я был зависим от огромной массы индийского народа, который находился в сложной политической взаимозависимости с другими народами мира, и все это было человечество, и его в четырехмиллиардная — я.

Лесной воздух был физически ощутим, и после гари Москвы и бесконечного курения мне казалось, что я его пью. Я старался дышать глубоко, и от упоения свежестью слегка закружилась голова, будто пьянел. И ушли куда-то далеко мысли о взаимозависимостях, мне думалось легко и радостно о том, что я один и волен делать глупости, хоть закричать «ааа-ууу» и слушать, как поплывут звуки меж золотистых стволов сосен. И было во мне удивление будничной пустынностью леса, его углубленной созерцательностью и величественностью.

— Ааа-ууу! — закричал я и прислушался.

«Ааа-ууу! Ааа-ууу!»

Приближаясь к дому лесничего, я вдруг заторопился. Видно, в нас, горожанах, торопливость стала качеством натуры. Я пытался запомнить голубую россыпь цветиков, желтый ковер одуванчиков на поляне, красавицу сосну при дороге, светлый, салатный куст орешника — и все это как-то с ходу, торопливо. Только раз обалдело остановился, когда увидел маленькую белочку, перебежавшую дорогу и вдруг настороженно оглянувшуюся на меня черненькой мордочкой с черными бусинками глаз. Я, как мальчишка, бросился к ней, а она увильнула меж стволов и уже с любопытством, без опаски оглядывала меня с поднебесной вершины. Я улыбнулся, смущенный, — зачем напугал зверька? — и заторопился дальше, быстрее к избе лесничего.

И вот я на огромной поляне, которая вся в желто-синем цветении. Вот она, цель. А дальше что? Рвать цветы? Но кому? Уже медленно и бесцельно иду по высоким, в полноги, травяным зарослям и ритмично вскидываю правую ногу, будто бью футбольный мяч, и напряжение мышц идентично, потому что нога тормозится в травяной путанице. И это ненужное открытие развлекает меня и сглаживает бесцельность моего стремления.

— Это вы аукали? — слышу я.

У изгороди стоит парень: он невысок, среднего роста, строен, даже худ, с узким, веснушчатым лицом и рыжеватой, по моде, гривой волос. Смотрит на меня скучно: в синих глазах легкое презрение и никакого интереса. На нем темно-серая рабочая куртка. Я знаю этого парня: он ходит со станции мимо нашей дачи в лес и он автомеханик, ремонтировал нашему соседу «Волгу».

— Да, нашло что-то на меня, — отвечаю я, смущаясь.

Он поворачивается и начинает уходить. Ему больше ничего от меня не надо.

— Постойте, — говорю я, — а что, дальше в лес есть дорога?

Он нехотя поворачивается:

— Была. А теперь заброшена.

— А пройти можно?

— А чего? Можно, — бесшабашно говорит он.

— А куда она приведет?

— В Озерки.

— Это что, деревня?

— Вроде бы и деревня. Там теперь совхоз.

— И далеко это?

Он прищуривается, раздумывая:

— Километров шесть-семь, а может, и все десять.

— Спасибо, — говорю я.

А он глянул на меня внимательно и, не отвечая, пошел в избу. Я, секунду поколебавшись, решил идти в Озерки. Было еще около трех часов, и я с лихвой к вечеру успевал возвратиться на дачу. «Но зато я лучше других буду знать наш Озерский лес», — весело подумал я.

Знание — беспредельно, говорил я себе, торопливо покидая поляну. Вот знал я дорогу до кордона, но пришел миг, и это знание меня не удовлетворило: я иду дальше. Ко мне вернулась целеустремленность движения, без которой для человека не существует смысла бытия.

Дорога на Озерки была запущена: засыпана сухими сучьями и шишками и заросла травой. Она угадывалась по лесной просеке, освобождавшей кусочек неба, и по едва заметной тропинке сбоку.

Лес пошел лиственный, густой, все перепуталось, перемешалось, стало неопрятным, заброшенным. Сделалось темно, как вечером, хотя лишь небольшая тонкая туча прикрыла солнце. Моя недавняя созерцательность улетучивалась, появилось настороженное восприятие конкретного.