— А почему «убитый»? — спросила Светлана Федотовна.

— А потому, — ожив и уже с душевной легкостью посмеиваясь, отвечал Илья Иванович, — что им еще в июле сорок первого прислали на меня похоронку: мол, погиб геройской смертью...

Светлана Федотовна сидела, опустив голову, кляня себя за жестокость. Знать ничего не знала о его военных мытарствах, а судила наотмашь. Несправедливо и безжалостно, как отец.

А примолкший, отрешенно-задумчивый Илья Иванович всколыхнулся, вспомнив о своих обязанностях:

— Ты кушай, кушай, Светик.

— Давайте лучше выпьем, — твердо сказала она. — За вас.

— Ну зачем же за меня? — воспротивился он. — Да и питок я никудышный. Сердце шалит. Но ты выпей, обязательно выпей.

— Нет, давайте еще по одной вместе, — настаивала она.

— Ну, хорошо.

— За вас, дядя Илюша.

— Спасибо, Светик.

Выпили — сладкий, густой, темный, с кровавым багрянцем кагор.

— Ты все-таки кушай, прошу тебя, — повторил он.

— Успеется, дядя Илюша. Расскажите лучше, как было дальше? Как дальше воевали?

— Да чего уж вспоминать? Быльем поросло.

— Очень прошу, дядя Илюша.

— Дальше?.. Дальше?.. — задумчиво произнес он. — А что дальше? Устроился работать на электростанцию. Я ведь электротехник. — Он подавленно помолчал — весь там уже был, в Каменце сорок второго, в оккупации. — Удивительно, в общем. Ведь все знали, кто я. И то, что комсомольцем был, и в партии состоял, да и в армии лейтенантом. Но никто не выдал меня. Никто!

— Была у нас подпольная организация, — как-то вяло, неохотно повествовал Илья Иванович, видно, не любил вспоминать об оккупации, о своей «службе на врага». — Главной нашей заслугой было то, что не дали немцам, вернее, националистам, взорвать теплоэнергоцентраль. Вот за это при освобождении нас благодарили. Меня даже ее директором назначили, бронь выдали, месяца два я директорствовал, — печально улыбнулся он.

— А потом?

— Что «потом», Светик?

— Ну разве и потом вы не директором были?

— Нет, потом я никогда ее директором не был. Как я мог, беспартийный? — Он искренне, наивно на нее посмотрел.

— А вас разве не восстановили... ну, в партии? За сорок-то лет после войны?

— Нет, не восстановили.

— Почему? Сами не хотели?

— Ох, и вопросы ты ставишь! — покачал головой Рунков.

— А что, разве нельзя? — опять напрямик, грубовато вопрошала чуть захмелевшая Светлана Федотовна.

— Да нет, почему же, можно, конечно. Как только объяснить? Понимаешь, сразу после войны я институт закончил — заочно, здесь в Москве. Ох, как нам, фронтовикам, захотелось учиться — жадно, прямо с восторгом... раз уж выжили... Ну вот, добрые люди советовали куда-нибудь на Север уехать, проявить себя... — Он помолчал — отрешенно, в глубоком раздумье. — Ну, мол, туда, где обо мне ничего не знают, и вот там вновь вступить в партию. Но я отказался.

— Понимаешь ли, — продолжал печально, — ничего порочащего я в жизни не совершил, всегда работал честно, и воевал честно, хоть и нескладно оборачивалась моя военная судьба. Были, конечно, и горькие промахи, и недомыслие, но я никогда ничего не скрывал. Если достоин того, чтобы восстановили в партии, то буду счастлив, а нет — смирюсь... Но обманывать партию — этого я не мог. Я, вообще, Светик, никогда никого не обманывал. Так уж устроен. И так, думаю, должно быть, — устало вздохнул он.

— Но все-таки пробовали восстанавливаться? — настаивала Светлана Федотовна.

— Пробовал, Светик, пробовал, — ответил Рунков, — и горько об этом сожалею, а еще горше вспоминать, не настаивай уж. Мне такие подозрения высказали, что хоть... Ах да ладно! Давно это было, давно. Жизнь уже прожита...

Опять они молчали, и опять Светик, Светлана Федотовна чувствовала, что поганка она, и жестокая, и не имела никакого права разрушить их союз, растоптать их счастье — материно и его, Рункова, дяди Илюши. Но что теперь каяться? Лучше уж до конца узнать обо всем.

— А почему вы в Москву не вернулись? — спросила она.

— Ты знаешь, честно тебе скажу, Каменецкая ТЭЦ, куда меня военная судьба пристроила, сделалась родной. Мы ее реконструировали, уже в пятидесятые годы, и я участвовал как главный инженер. Ввели более мощный энергоблок и многое другое. С тех пор, представь, ни одной аварии. Тридцать лет подряд переходящее Красное знамя — и все у нас! Я уже без нее не могу.

— И все-таки, дядя Илюша, по правде?

— По правде, Светик, однажды попробовал — сразу после войны, как только демобилизовался. Обратился к старому другу, а он на меня, можно сказать, ведро с помоями вылил. Да еще шарахнулся, как от зачумленного...

— Отец?

Илья Иванович опустил голову.

— Да, твой отец.

— Закурить можно?

— Кури, пожалуйста. Ты что-то ничего не ешь. Давай-ка я самовар вскипячу.

— Мне, пожалуй, еще бокальчик налейте.

— Не много ли, Светик?

— Ах, дядя Илюша! — усмехнулась она. — Кагора-то? Вы, я вижу, совсем не знаете современных женщин.

— Да, я плохо знаю женщин, — с какой-то горечью подтвердил он и как бы спохватился: — А самоварчик я все-таки вскипячу. Мне чайку захотелось.

— Ну уж как вам угодно, — согласилась она.

— Что ж ты не кушаешь, Светик?

— Ах да ладно, дядя Илюша. Лучше уж расскажите мне все до конца...

Ей стало очень важно от самого Рункова услышать историю его жизни. Светлана Федотовна чувствовала, что он ни в чем не лукавит, а говорит правду, такую, какой она и была, — простую и понятную. Поэтому-то и называл его отец «блаженным» да «праведником». И она вдруг поняла, что только человек, предельно честный в поступках и чистый в помыслах, мог так легко и свободно, как он, говорить о себе. И еще поняла Светлана Федотовна, за что его любила мать. И саму мать поняла, увидев со стороны и издалека, — она тоже стремилась жить честно и чисто, потому-то и тянулась к Рункову всю жизнь. И не отец, а именно она, Светик, как бы исполняя заветы отца, им помешала...

«Ужасно! — испугалась она. — И главное: зачем?.. почему?.. И что же я такое?..»

А Илья Иванович повествовал:

— ...вышел приказ: всех военнослужащих, оказавшихся на территории, оккупированной врагом, вернуть в ряды Красной Армии и заставить, так сказать, кровью искупить вину. Понятно, в штрафники. Одели нас в ватные брюки, телогрейки, а был уже январь сорок четвертого; дали кому винтовки, кому автоматы, и в бой — освобождать Кривой Рог. Без званий, без знаков отличия; серой массой — вперед! Выживешь, вернут звание, обмундируют по-армейски, а пока — в атаку, вперед! Что ж, выбора не было... Н‑да, сурово с нами: ничего в зачет не брали... Самому странно вспоминать, а именно так было... И ранило меня, не поверишь, пулей навылет. То есть пуля попала в грудь чуть выше сердца и, пробив насквозь, вылетела. А я сразу и не понял, еще бежал на того немца, который стрелял...

Илья Иванович поспешно встал — хорошо, что закипал самовар. Дальше ему вспоминать не хотелось, и не оттого, что дальше было нечто тайное, а просто не любил распространяться о домыслах о том, что являлось затаенно его: может быть, фантазия, а может, и правда — он этого не знал. Сам в это верил, а убеждать других, в частности крестницу, не хотел, не считал нужным, а тем более важным. Об этом он рассказал только Ане, Анне Ильиничне, — она ему сразу поверила, потому что ей было как бы дано чувствовать и понимать его, как самоё себя.

Факт был очень личный, наверное даже, ему померещилось — перед тем как он упал, захлебнувшись кровью. А захлебнулся оттого, что заорал: «Не убивать! Я, лейтенант Рунков, приказываю: не уби..» И споткнулся, упал в помутневшем разуме, в бессилии, чувствуя блаженное успокоение, смерть...

Но не обеспамятел, помнит: когда бежал к траншее, видел, как выскакивают перепуганные немцы, а это значило успех, прощение, восстановление в правах, но за какие-то десять шагов сверкнул выстрел — и его как прокололо в груди, но он ничего не понял, потому что страха уже не было, страх остался там, в изначале, когда только выскакивали на снежное поле вослед за скрежещущими, дымно-рычащими танками. А потом — одно в сознании: быстрее, быстрее, быстрее туда, к вражеским окопам. И вот перед самым бруствером сверкнуло, кольнуло. А он все бежал и потому увидел того, кто стрелял: перепуганное мальчишеское лицо — конопатое! мучнисто-бледное! изумленное! — и уже поднятые руки, а кто-то из тех, добежавших раньше, спрыгнувших, из тех, кому досталась старозаветная трехлинейка, нацелился штыком проткнуть фашиста. И он изо всех сил заорал, потому что узнал того псковско-поморского нескладеныша из сорок первого. И захлебнулся кровью...