Сережу приютила бабка Антоновна. Никого не осталось у пятилетнего мальчика. Отец где-то на фронте, а мать... она лежит в могиле за кладбищенской оградой. Священник не разрешил хоронить самоубийцу на кладбище. От родного дома остались только зола и обожженная, черная от копоти кирпичная труба. Выполнил свою угрозу проклятый полицай. Недели через две пришли в село партизаны. Часть полицаев перебили, часть разбежалась, а Федора Огрызкова взяли живым. Партизанский суд был короток и беспощаден. Посмотреть, как будут казнить предателя и мучителя, пришли все — от мала до велика. И Сережа тоже пришел вместе с сердобольной бабкой Антоновной.

Когда на шею предателя накинули петлю, бабка быстро перекрестилась:

— Господи всемилостивый, отпусти злодею грехи его тяжкие.

А Сереже она сказала:

— Отвернись. Нехорошо маленькому смотреть на такое.

Сережа не отвернулся, не опустил глаза. Смотрел, не отрываясь, не мигая, и ни одна жилка не дрогнула на его лице. Бабка ужаснулась, запричитала:

— Боже, боже, что они сделали с ребенком! Окаменело твое сердце, маленький. Вижу — окаменело. А в глазах ни страха, ни боли, ни жалости, ни слезинки. Одно угрюмство. Как же ты такой дальше жить будешь?

Она многое видела в своей жизни, бабка Антоновна, многое понимала, а того не увидела и не поняла, какая нестерпимая боль терзает сердце этого мальчугана, как обливается оно кровью, это маленькое, баззащитное сердечко. И того не поняла бабка, что уже никто никогда не увидит слез в этих глазах. Любую самую злую муку, которую только уготовила ему судьба, перетерпит Сережа Бражников, но плакать он уже не будет, ни по-ребячески, ни по-мужски — никак.

— Как жить будешь с таким сердцем? — сокрушаясь, вздыхала бабка, уводя Сережу домой. — Дай бог, чтобы отец твой живым вернулся, может, он отогреет тебя, дитятко.

Но отец не вернулся.

Год спустя пришла «похоронная» из части: «Рядовой Петр Никифорович Бражников пал смертью храбрых». А еще через несколько месяцев бабку Антоновну и Сережу пригласил в сельсовет приехавший из райвоенкомата высокий подполковник в очках, с седыми висками. Он протянул Сереже небольшую красную коробочку.

— Это посмертная награда твоему отцу — орден Отечественной войны первой степени. Храни его и береги, — сказал подполковник.

— Спасибо, — смущенно проговорил Сережа, но вспомнил, что не так говорят военные, принимая награды, — ведь сам видел в кино, — и добавил, смело посмотрев на подполковника: — Служу Советскому Союзу.

Военком снял очки, наверно, для того, чтобы лучше разглядеть Сережу. На губах подполковника появилась растроганная улыбка, он протянул руку, чтобы погладить Сережу по голове, но тут же опустил ее. Перед ним стоял маленький, серьезный человек. Очень серьезный и строгий.

— Правильно отвечаешь, товарищ Бражников, по-солдатски, — сказал подполковник. — Служи Советскому Союзу, как служил твой отец.

Саша Сафонов всхлипнул последний раз, чуть-чуть приподнял голову, искоса посмотрел на Сергея, а затем, уже больше не глядя на него, сел и решительно вытер рукавом покрасневшие, набухшие глаза.

— Только грязь по лицу размазал, — заметил Сергей.

Сафонов промолчал. Но Бражников почувствовал — настало время для разговора.

— Автомат подыми, — сказал он строго. — Эх ты, вояка!

Сафонов молча поднял автомат и положил его на колени.

— Молчать будем? Или поговорим? — спросил Сергей.

— Не знаю, — пожал плечами Сафонов. — Скажи честно, Сережа: тебе очень противно на меня смотреть?

— Да, не особенно приятно.

— Понимаю, — согласился Саша. — Я ведь сам себе противен. И лучше... лучше оставь меня. Чего же ты ждешь?

— Дудки! Может, где так и поступают. А у нас не бросают товарища, когда ему худо.

Робкая улыбка невольно тронула губы Сафонова:

— Не знаю, как тебе об этом рассказать, честное слово, не знаю. Это так сложно.

— Старая песня, — нахмурился Сергей. — Мы, мол, тонкие, сложные. А как же! Мы из другого теста сделаны, из сдобного. А вы простейшие, одноклеточные...

— Перестань, — попросил Сафонов. — Не до шуток мне сейчас. Если хочешь слушать — слушай. Наверное, ты знаешь такие слова: «Не сотвори себе кумира». А я сотворил и жестоко поплатился за это.

Саша говорил быстро, не очень складно, порой даже сбивчиво, но Сергей, ничего не переспрашивая, все понял. Так вот что случилось с тобой, дорогой товарищ Сафонов!

...Этой ночью Саша Сафонов впервые ощутил себя сильным и ловким. Вот таким он всегда хотел быть. Но ощущение это пришло, конечно, не сразу. Наоборот: временами казалось Саше, что он уже и шага не сможет сделать, что сейчас упадет замертво на эти скользкие, холодные камни. И пусть! И пусть! О, как неистово колотилось сердце, готовое вырваться из груди, как пересохло горло, как жадно заглатывал он широко открытым ртом разреженный воздух горных высот! Воздуха не хватало. Самого обыкновенного воздуха. Силы иссякли. Еще один шаг, еще один, последний, вздох — и конец. Но это уже не страшило: конец так конец.

Это были отрывочные, угасающие мысли. Потому что думать тоже было невероятно трудно. И — просто не хотелось. Одно было желание: покой, покой. Пусть даже навсегда.

А между тем он шагал рядом с товарищами, не отставая от них, и, когда сержант Фориненко командовал: «Бегом!», бежал, и, когда слышалась команда «Огонь!», стрелял... Но Саше казалось, что все это делает кто-то другой, упорный, сильный, выносливый... Этому другому даже позавидовать не было у Саши сил. И вдруг — простая, ясная мысль: «Да ведь это же я! Не кто-нибудь, а я, Александр Сафонов. Значит, могу. Хочу и могу преодолевать».

Это было похоже на второе рождение. Словно появился на свет новый человек, которому чужд покой. Нет, не нужен ему покой! Зачем ему покой, когда он весь в движении, когда всем существом своим он устремлен к новым и новым высотам, еще не взятым, еще не одоленным. Но я возьму, одолею! Я так хочу. И я могу.

С каждым шагом, приближающим Сашу Сафонова к вершине, в нем все больше росла, ширилась гордость. Мужская, солдатская гордость.

И вот высота взята. И не только та горная высота, что обозначена на военной карте цифрой 2.115, но и та высота, которую ничем нельзя измерить — ни метрами, ни километрами, которую не сыщешь ни на какой карте. Она в самом Сафонове, эта высота. Впервые взятая, впервые в жизни завоеванная.

А утром, когда с горной вершины открылся ему залитый солнечным светом бескрайний простор, Сашей овладело такое чувство, будто все это безраздельно принадлежит ему. Ему одному. Даже больше: не просто принадлежит — он сам все это открыл, сам сотворил. Разве не правда? Разве одолеть — это не значит сотворить? Разве впервые увидеть — это не значит открыть?

Будь Саша музыкантом, композитором, он сложил бы гимн или симфонию. Будь Саша живописцем, он, наверное, создал бы замечательные картины. Вот проплыли внизу облака, и Саша подумал о том, что человек, у ног которого пасутся облака, не может быть ни слабым, ни безвольным.

Стада облаков. Нет, табуны вольных, взлохмаченных степных коней. Вот проносится мимо наперегонки с ветром крылатый небесный скакун. Какая пышная грива, какая гордая, красивая голова! А на серебристой спине скакуна всеми цветами переливается маленькая радуга.

Солнечное тавро.

Будто в забытьи шептал Саша Сафонов только что рожденные строки, и они тоже переливались всеми цветами радуги, они тоже были мечены солнечным тавром.

Первое стихотворение!

Это было неожиданное чудо. Его нельзя было держать при себе, его надо было немедленно отдать, подарить. Но кому? Сергею? Товарищам? Они рядом... И тогда Саша Сафонов увидел лейтенанта Громова. Он показался юноше воплощением того духа преодоления высоты, которым дышала его первая песня. Кому же еще можно преподнести ее?! Только ему! Ему по праву предназначены эти звонкие строки.