— Ну и что потом?

— Два года я еще помучился дома. Все уступал матери. Жалел ее. А в последний раз уступил, когда обещал держать экзамены в университет. Но это была уже чисто тактическая хитрость. Я уже знал: все будет по-другому. Ждал только призыва в армию. Правда, сомнение меня мучило: а вдруг не возьмут? Я ведь рохлей в то время был, а мускулы как у дряхлого старика. Ну, я тогда от страха и бросился в спорт. И вот, пожалуйста, результат...

Саша согнул под прямым углом руку:

— Пощупай!

Сергей пощупал.

— Ничего себе, — сказал он, усмехаясь.

Сафонов просиял.

— Вот видишь. И врачи на призывной тоже одобрили. Представляешь себе, как я обрадовался. Одно лишь огорчило: хотел я либо во флот, либо в авиадесантные. Ну да ладно, и в пехоте послужим.

— Послужим, — сказал Сергей. — Только я вот о чем думаю: трудно тебе будет, Сафонов.

— Знаю, что трудно, — вздохнул Саша.

— Но ты не бойся. Ты меня держись. В случае чего и подсоблю, и поддержу, можешь быть уверен.

Сафонов вспыхнул, метнул на Бражникова сердитый взгляд.

— Этого не будет, Бражников, слышишь! Нянек мне не нужно. Если дружить — так только на равных... Понял?

— Понял. И обещаю...

По правде сказать, Сергей не очень старался выполнять это свое обещание. Он, конечно, понимал, к чему стремился Саша Сафонов. Чем труднее будет этому парню, тем лучше для него. Но Сергей ничего не мог поделать с собой. Его всегда одолевала потребность помогать людям. Если не для этого, так для чего же природа одарила его такой силой? Правда, Саше Сафонову Сергей старался помогать так, чтобы тот ничего не замечал. Но помогать Саше было необходимо. Он и в самом деле оказался каким-то невезучим. Кому-то из начальства понравился Сашин четкий почерк. И вот почти девять месяцев парень сидел на армейском складе, и, пока его товарищи учились стрелять, окапываться, совершать марши в горах, он писал под копирку накладные.

Конечно, и накладные нужны. Армия — огромный, сложный организм. Ей многое нужно. Но Саша Сафонов чувствовал себя глубоко несчастным. Он стремился к суровой многотрудной солдатской жизни, которая его закалит. И вот на тебе! Насмешка судьбы: писарь. Даже тамошний Сашин начальник — сухонький, дряхлый старичок в пенсне — и тот говорил ему:

— Ты бы, юноша, в строй попросился. А? Засохнешь тут у нас на складе во цвете лет.

— А что же мне делать? — спросил Саша.

— Пиши начальству, добивайся.

Саша последовал этому совету: он писал, получал отказы, огорчался, отчаивался, снова писал, пока не добился своего. И вот он опять в строю. На этот раз ему повезло во всем: во-первых, он попал во взвод, где служил Сергей Бражников, а Саше очень хотелось дружить с этим человеком, и, во-вторых, вскоре после Сашиного возвращения в строй часть вышла на учения в горы.

По мере того как Сергей удалялся от костра, голоса солдат доносились до него все глуше и глуше. И вдруг стало тихо. Очень тихо. Сергей поморщился. Он плохо переносил тишину.

Пробираясь сквозь кустарник, он стал насвистывать. У Сергея не было никаких музыкальных способностей, и популярный мотив в его исполнении звучал не очень похоже. Но Сергей свистел не для удовольствия. Это стало привычкой с позапрошлого года, когда его завалило в шахте.

...Сначала был грохот и треск. Потом тишина. Сергей никогда не думал, что тишина может быть такой страшной, такой угнетающей. Невыносимая тишина. В крохотной, темной, как могила, ловушке, в которую он попал, никого не было, кроме Сергея и тишины. И от нее некуда было уйти. Сергей пробовал кричать, пробовал петь, но голос у него пропал. Наверно, от страха. Тогда он принялся насвистывать. Все, что приходило на память. Какие-то бессвязные отрывки никогда не петых песен. Вальсы, марши, фокстроты. И стало легче. Тишина отступила. Когда к нему пробились товарищи и подняли его наверх, кто-то пошутил, облегченно вздыхая: «А мы поначалу думали, будто в штреке соловей поселился. Потом видим — ты... Еле живой, еле дышишь, а губы трубочкой, вот так, и насвистываешь что-то веселое. Чудеса». «Брешете, — слабо улыбаясь, сказал Сергей. — Придумываете». Немного погодя он понял: такое придумать нельзя.

Немало времени прошло после этого случая, а привычка осталась.

Какая-то пичуга, не разобравшись, откликнулась на свист, Сергей усмехнулся и замолчал. С птицами ему не соревноваться. Вдруг Сергей прислушался и остановился, удивленный. Кто-то плакал — женщина или ребенок. Это было так странно, так неуместно. Вокруг суровая, мужественная природа. Камни и камни. А из камня, говорят, слезу не выжмешь.

И все же кто-то плакал. Горько, безутешно, навзрыд.

На какой-то миг Сергею стало жутко. Что это? Но тут же он, не раздумывая, бросился на помощь.

На маленькой поляне, засыпанной истлевающими листьями, уткнувшись лицом в руки, лежал Саша Сафонов. Его узкие, как у подростка, угловатые плечи, обтянутые еще не просохшей солдатской гимнастеркой, вздрагивали. Чуть поодаль лежал его автомат.

Сергей присел на корточки и робко, неуклюже, ребром ладони погладил худенький, стриженый, совсем еще ребячий затылок Саши Сафонова.

— Что случилось, Саша? Обидел кто тебя? Ну, говори, обидел?

— Не надо, — сказал Саша и дернул головой, словно отгонял назойливую муху. Сергей отнял руку и почему-то посмотрел на свою ладонь.

— А у тебя, Саша, нервы того... чересчур интеллигентские.

— Помолчи, — всхлипывая, попросил Сафонов, — ради бога, помолчи.

— Могу и помолчать, — спокойно согласился Сергей. Он сел чуть поодаль от Саши, обхватив руками колени. Он действительно мог сейчас ждать и молчать сколько угодно. Он был вообще терпелив и нетороплив, а когда дело касается человека, торопливость и вовсе ни к чему. И строить догадки о том, что случилось с Сашей, тоже ни к чему. Придет срок, он сам все расскажет.

Сергей знал: люди подвержены различным слабостям — и многое можно простить Саше. Но слезы...

«Не мужское это дело. Да и чего тебе плакать, дорогой товарищ. Избаловали тебя, изнежили на беду твою. Побыл бы ты в моей шкуре, вот тогда бы ты наплакался, Саша Сафонов. А я... Думаешь, у меня не такое сердце, как у тебя? Но когда я плакал в последний раз? Когда хоронили мать. И то тайком, чтобы никто не видел и не слышал».

Сергею отчетливо вспомнились те дождливые, ненастные дни. Это было осенью тысяча девятьсот сорок третьего года.

В сумерки за матерью пришел полицай Федор Огрызков. Мать была молодая, красивая и гордая. Она, даже не взглянув на Огрызкова, поцеловала пятилетнего Сережу и шепнула:

— Ничего не бойся, сынуля. Жди меня. Я скоро.

До полуночи Сережа терпеливо и спокойно ждал мать. Он знал, что она ничего на свете не боится, и потому уверял себя: «Я тоже ничего не боюсь». Но сердечко уже тоскливо сжималось от предчувствия беды.

Скрипнула дверь. Сережа обрадованно крикнул: «Мама!». Но вошла соседка, старуха Антоновна, схватила мальчика на руки и побежала, спотыкаясь и чуть не падая, огородами и задворками к себе. Сережа пытался вырваться из ее рук:

— Пусти меня, Антоновна, пусти. Я к маме хочу. К маме!

— Молчи, маленький. Ради бога, молчи, услышат. Федька сюда идет, полицай, грозится избу вашу спалить.

Утром мать нашли в заброшенном колхозном сарае. Она висела на балке в темном, затянутом паутиной углу. Говорили, будто она оставила какое-то письмо. Но что в нем было написано, Сереже не сказали, а потом оно где-то затерялось.

Сергей Бражников и до сих пор не знает, что случилось тогда с матерью, что вынудило ее наложить на себя руки.