— Варя! — позвал Геннадий, едва войдя в дом.

— Я не обязана терпеть все ее наглые выходки. Я не обязана... — опережая все вопросы сына, воинственно закричала Антонина Мироновна.

— Где Варя?

— Я не нанималась к ней в сторожихи.

— Где Варя? Я тебя спрашиваю, мама, где Варя?

Что-то в голосе сына испугало Антонину Мироновну, и она тотчас же прекратила атаку и перешла к обороне.

— Ты не смеешь кричать на меня. Я ее не выгоняла. Она сама...

— Куда она ушла?

— Она сумасшедшая. Она уехала из Москвы к какой-то подруге.

Антонина Мироновна пыталась что-то объяснить Геннадию, но он уже ничего не слышал и ни слова не понял из того, что она говорила.

...Уехала. Уехала. Значит, я не дорог ей, значит, не любит. А как же я? До сих пор чувствовал себя добрым покровителем, чуть ли не благодетелем Вари. А оказалось, что это не так, оказалось, что он Варе вовсе не нужен, что она может жить без него. А он уже не может...

Поспешно одеваясь в передней, он слышал доносившийся как будто издалека, невнятный голос матери. Он с трудом догадался, что Антонина Мироновна рассказывает о том, как все это произошло, но опять-таки ни слова не понял. Да и зачем она это говорит? Какое это имеет сейчас значение?

...Напрасно Геннадий искал тогда Варю на всех московских вокзалах. Напрасно радиоузлы взывали: «Гражданка Игнатова Варвара Кузьминишна, просим вас зайти к дежурному по вокзалу. Просим зайти...» Напрасно. Вари нигде не было. Опоздал. Упустил. Свое счастье упустил.

Геннадий вернулся домой в полночь разбитый, усталый. Через час отходит его поезд. Не раздеваясь, стал укладывать чемодан. Геннадий старался не смотреть на мать. Оба молчали. И только лишь тогда, когда Геннадий уже стоял у дверей, Антонина Мироновна бросилась к сыну, схватила его за руку, заплакала:

— Прости меня, Гена. Ты мне только адрес ее сообщи, я сама... сама за ней поеду. Прости меня, сынок, я не знала, что ты ее так сильно любишь.

Геннадий хотел сказать что-то резкое, гневное, но удивился тому, как изменилась за эти несколько часов мать — перед ним была очень простая женщина, с немолодым, уставшим, испуганным, заплаканным лицом. И Геннадий молча шагнул за дверь.

Всю ночь он стоял в коридоре вагона, курил и, прижавшись горячим лбом к прохладному оконному стеклу, думал о Варе. И чем больше думал о ней, тем горше становилось на сердце. «Как плохо, что сейчас нет рядом со мной брата или друга, что вообще нет у меня товарища, с которым горе — полгоря, а радость — вдвойне радость». Ни матери, ни отцу, ни деду не мог бы Геннадий сейчас рассказать о муках своих. А вот Сергею Бражникову... ему бы Геннадий все открыл... «Как равный равному, как брату, как другу и товарищу. Он только кажется таким суровым и резким, Сергей Бражников. И ни о каком превосходстве надо мной он и не помышляет. Это я сам придумал из мнительности. Я уверен — он добрый и чуткий. И если мне удастся, я подружусь с ним... И все ему расскажу. Все, все. Я должен с ним поговорить, не то сердце не выдержит тяжести. Нет, нет, не думайте, это не слабость тянется к слабости, чтобы утешиться, это сила тянется к силе, чтобы стать еще сильнее».

Разговор, которого так сильно желал Геннадий, не состоялся. Говорил только Бражников, а Громову волей-неволей пришлось помолчать.

Вначале Геннадия не очень интересовало и волновало это собрание. До той поры не интересовало, пока не услышал он своего имени. Он так и не запомнил, кто назвал его, когда началось выдвижение кандидатов в бюро.

Геннадий слишком поздно сообразил, что надо было с достоинством отказаться от такой чести. «Благодарю, товарищи, но я недавно в вашем коллективе. Прошу дать мне возможность сначала проявить себя». Только самоотвод мог спасти его. А он поддался слабости. «Черт меня побери, как же я мог так сплоховать! На что я рассчитывал, самонадеянный глупец?»

Но эти здравые мысли пришли потом. А вначале была только тщеславная радость: «Заметили, выдвигают. Ну что ж, на меня можно положиться». Оказывается, лейтенант Саврасов высокого мнения о лейтенанте Громове. Он горячо рекомендует товарища Громова в состав нового бюро. Хорошую, убедительную речь произнес по этому поводу лейтенант Саврасов.

— Может, кто из второго взвода хочет выступить? — спросил председатель.

Молчание.

— Я говорю, может, кто из сослуживцев товарища Громова желает?

Странное молчание. Ох, не нравится Геннадию эта недобрая тишина. Ничего хорошего она не сулит. И еще больше не нравится Геннадию настойчивость председателя. Ну чего он хочет? Большинство выдвинутых кандидатур вообще не обсуждалось. А тут, видите ли, для чего-то понадобилось всестороннее обсуждение, парламентские дебаты почему-то захотелось открыть товарищу председателю.

— Ну, так как же? — спросил председатель.

— А чего же еще рассусоливать... Лейтенант у нас орел, — с места, даже не поднявшись, сказал Геворк Казанджян.

— Это верно — орел, — подтвердил Микешин. Он встал, откашлялся, и все поняли это как желание Андрея Матвеевича произнести речь.

— Давай, Микешин, на трибуну, — сказал председатель.

— Да нет. Я коротко, — отказался Микещин. — Насчет орла я, значит, не возражаю. Это хорошо, что он орел. Да то плохо, что знаем мы лейтенанта без году неделю...

— Ну что ж из этого? — спросил кто-то из задних рядов.

— А то, что знаем мы лейтенанта маловато, — почему-то рассердившись, ответил Микешин. — У меня все, — сказал он председателю и сел. По залу прокатился смешок.

И Геннадий подумал: «Проваливают. Какая все же нелепость: одна неуклюжая, невнятная фраза, и все летит под откос. Но нет, это еще не конец, еще есть надежда». Слова попросил Сергей Бражников. Вот он прошел к трибуне, спокойный, сдержанный, и такой доброй силой повеяло от него, что Геннадий сразу успокоился. «Все будет хорошо. Сейчас он выступит и все скажет по справедливости. Я знаю, он на меня из-за Сафонова сердит. Только весь этот конфликт — недоразумение. Мы тогда не поняли друг друга. Я Бражникова не понял, а он меня. И он из-за этого не позволит себе быть несправедливым. Не такой он человек».

— Я бы мог, конечно, как и Микешин, сказать, что мы маловато знаем лейтенанта Громова, — сказал Бражников. — И правильно это как будто, а главное, удобно — ни к чему не обязывает. Но я другое скажу: у меня, наоборот, такое чувство, будто я знаю товарища Громова давным-давно, чуть ли не всю жизнь знаю...

Кто-то из постоянных острословов не выдержал:

— Хо-хо, любопытно! Может, вы еще в детских яслях встречались? На заре туманной юности...

Но шутку не приняли. Даже самые смешливые поняли: сейчас не до смеха. Все знают — Сережа Бражников и пошутить умеет, и посмеяться не прочь. Но иногда бывает он до угрюмости суровым, тогда пойми его правильно и с глупостями лучше к нему не лезь — на стену наткнешься, на шипы напорешься, словом, пожалеешь. Вот и сегодня он, видать, вышел на трибуну не для веселого дела: лицо у него хотя и спокойное на первый взгляд, но присмотришься к нему и обнаружишь, что оно какое-то уставшее, со следами волнений, душевной борьбы и даже печали — лицо человека, на долю которого выпала какая-то очень и очень нежеланная, крайне неприятная и крайне необходимая обязанность.

— Поэтому я и позволю себе сказать несколько слов о товарище Громове, — неторопливо и негромко продолжал Сергей, не обративший никакого внимания на реплику из зала. — Не хочу злоупотреблять вашим вниманием и буду очень краток. Тут товарищи про птицу орла говорили. Вот и разберемся, что это за птица. Спору нет, прекрасная птица орел — гордая, смелая, сильная. Говорят, что она так и рождается с правом властвовать и командовать в своем птичьем царстве-государстве. Возможно, это так, спорить не буду, чего не знаю, того не знаю. Но человек командиром не рождается, это мне точно известно. Да вот плохо, что товарищ Громов по-другому думает...