— Иногда я на пороге задерживаюсь, вытираю ноги. Пьющий вино, милсдарыня, и пьющий воду — не мыслят одинаково.

— Вы одновременно кролик, слон и алкоголик.

— У меня жизнь хуже, чем у Каштанки. Где моя радионяня…

— Я вас отлуплю, если никто другой не может. Я серьезно. Я ненавижу!

Леня понял — Ситникова надо из комнаты уводить.

— В буфет? — предложил Леня.

— Именно, — с готовностью кивнул Ситников. — Текст слов подходящий. Я за гегемонию ласковости.

Леня и Вадим пришли в издательский буфет. Как в коридорах, так и в буфете обсуждались рукописи, проблемы, политика, результаты командировок, иногда здесь правили гранки, верстку. В вазочке с бумажными салфетками лежали карандаши и ластики, а если перевернуть любую из вазочек, то обязательно из нее выпадет две-три скрепки. Лене вовсе не хотелось сидеть с Вадимом над его рассказом, но иначе он поступить не мог.

Вадим начал пить кофе. Пил вприкуску.

— Повышенной строгости у тебя пишбарышня. Не умрешь от счастья.

— Не будем говорить о Зине и в такой форме.

Рукопись была достаточно объемистой и вся написана малоразборчивым почерком. Тоже манера Ситникова — не перепечатывать. Леня начал читать. Достал из кармана стерженек от шариковой ручки: привычка — таскает с собой стерженек, хотя он и пачкает карманы. Поставил на полях рукописи первую точку: первый вопрос к автору. Точек будет много, Леня уже знал.

Появилась Зина.

— Леня, вас к телефону. Владимир Званцев. — И чтобы Леня поторопился, добавила: — Из клиники.

— Извини, — кивнул Леня Ситникову и пошел в редакцию.

— Притомился? — спросил Володя на другом конце провода.

— Кое в чем.

— Я тоже. Встретимся, смягчим нервы?

Леня никогда и никому не умел отказывать. Да и встретиться с Володей всегда приятно.

— Покажу любопытные заметки.

— Чьи?

— Не свои. Не бойся. Это, собственно, письма. Но если убрать кое-что личное… Некоторые изыски…

— Где встретимся? В редакции у меня тут… сложно.

— У Саши Нифонтова. Идет? В «Хижине».

— Если вконец не измучаюсь. Рукописи у меня и автор.

— Автор, — усмехнулась Зина. — Хотите, я его камнем по голове!

— Зина, что вы говорите? — Леня быстро положил трубку.

— Правду о своем характере, чтобы вы учитывали на будущее.

— Зиночка, но он же действительно писатель. Своеобразный.

— Газовщик под газом.

Леня растерянно вертел в пальцах стерженек: не хотелось возвращаться к Ситникову.

— Я его выгоню. — И Зина своей отчетливой походкой направилась в редакционный буфет, а Леня быстро спустился вниз, в раздевалку.

Был еще посетитель, который тоже раздражал. Звали его Виталием Лощиным. Насколько Ситников был на виду, настолько Виталий Лощин был не на виду, не проявлял себя никакими заметными поступками. Но Леня чувствовал заложенное в нем огромной силы давление. Ситников утомлял, Виталий подавлял. Леня с тоской подумал: не хватает только, чтобы пришел Виталий. Он должен сегодня принести расширенную подпись под стоп-кадр. Недавно в «Молодежной» завели рубрику «Стоп-кадр».

По закону подлости Леня встретил Виталия в вестибюле: тот снимал в раздевалке дубленку.

— Мы же договорились на вторую половину дня? — и Виталий наставил на Леню большие квадраты очков.

— Надо ехать. Задание, — пробормотал Леня, хотя договорились, он вспомнил.

Леня никогда не врал, поэтому испытывал невероятный стыд за свои слова. Лощин, постоянно пребывающий на страже своей особы, это тотчас распознал.

— Я привез готовую работу.

— Оставь у Зины.

Лощин передернул плечами.

— Не считаешь меня за приличного автора? Почему? Я делаю любезность, выполняя твои мелочи.

— Сам не отказываешься. Извини.

— А ты долго еще будешь гонять меня по «Стоп-кадрам», «Турнирным орбитам», «Коротким строкам», «Гори-гори ясно»? Жду настоящей работы, и я ее получу. Я ворвусь. Не пластилиновый мальчик — меня не сомнешь.

Лощин круто повернулся и, весь модный, уверенный — от высоких ботинок до оправы очков, — пошел к редакционному лифту.

Леня тупо, безвольно постоял и повернул тоже к лифту.

Критик Вельдяев, когда обедал в клубе, старался выбрать столик свободный. Не только чтобы сидеть одному и комфортабельно наслаждаться клубной кухней — хотя ел он комплексный обед стоимостью в один рубль, — но и с постоянной надеждой: вдруг ненароком подсядет кто-нибудь из нужных и процветающих. Сегодня рядом с Вельдяевым плюхнулся за столик без всяких церемоний Вадим Ситников. Подозвал знакомую официантку (незнакомых официанток у Вадима вообще нет):

— Тоже комплексный, джан.

— И все?

— Все, джан. Бедствую. Дни у меня не малиновые.

Официантка тут же вернулась с тарелкой супа.

— Не люблю ничего комплексного, — изрек Ситников, приступая к супу. — Не люблю и синхронное плавание — опять вместе и одно и то же. Соразмерность. Совокупность.

Вельдяев ускорил свой обед — ни о какой комфортабельности думать не приходилось.

— Я за протопопа Аввакума и его протопопицу, — продолжал Ситников. — Писал на дне ямы босой и одинокий. Писать надо на дне ямы, босым и одиноким. Стойкость духа от этого, пламенность. Книги живота вечного. Пушкин Парижа не увидел. Вы, Дементий Акимович, держите в уме поездочку в Париж? В пагубные его чертоги?

Вельдяев уже не ел, а поглощал обед. Ситников небрежно выгреб ложкой остатки супа. Вздохнул. Показал жестом официантке, что готов к продолжению трапезы.

— Знаете, у кого замечательная протопопица? У Артема Николаевича Йорданова. Она его из любой ямы вытащит.

— Вы непоследовательны в рассуждениях, — буркнул Вельдяев.

— Ну да. Верно. Не заметил. Ну, скажем так — втащит. Что значит, вы — аналитический ум. Достойно, праведно и сугубо. — Ситников принялся за второе блюдо, которое ему принесли. — Ходил в газету, предлагал произведение — не предложилось. Третью попытку спалил, а высоту не взял. Какой вид спорта предпочитаете? Бег трусцой?

— Простую ходьбу, — сдержанно ответил Вельдяев.

— Просто ходить в литературе — дорогое удовольствие. Просто, как ходит рыба в воде. Ходить в литературе надо с опаской и не думая о вас, критиках. Как солдат старается не думать о госпитале.

Уж тебя-то прежде всего надо положить в госпиталь, — подумал Вельдяев, допивая компот. Компот из сухофруктов — вершина комплексного обеда.

— Послушайте, купите у меня пиджак, — вдруг сказал Ситников, вкладывая в голос максимальную расположенность. — Замша. Антилопа. Сам купил с чьих-то великодушных плеч. Перелицуете — это у нас запросто — и будет ничего еще вещица. Прямой силуэт.

— Дохожу жизнь в своем пиджаке, собственном.

Вельдяев встал, стряхнул с себя крошки. Он всегда обсыпался крошками и всегда — дурная привычка — отряхивался.

— Вы наш промыслитель. Императив. Когда еще метнете критическое копье?

Вельдяев вышел из ресторана с неприятным осадком. Но потом успокоился — ничего, метнет копье.

Теперь бы еще не встретить Васю Мезенцева, потому что Мезенцев тоже обязательно зацепит.

Вельдяев, несмотря на кажущуюся озлобленность, был в принципе вечно обиженным существом, подозревающим всех в преднамеренном его ущемлении. Искренне от этого страдал. И только совсем немногие щадили больное самолюбие Вельдяева, не шутили над Вельдяевым, и одним из таких людей был Степан Бурков. Поэтому, когда вместо Мезенцева Вельдяев встретил в холле Буркова, искренне обрадовался — встреча сгладит неприятный осадок от дурацкой беседы с Вадимом Ситниковым.

— Когда же займетесь Буниным? — поинтересовался Степан Бурков.

Иван Бунин — тайная страсть Вельдяева. Неоднократно приступал к большой исследовательской статье о нем.

— Не готов я еще к этому, не готов, — взволнованно ответил Вельдяев. — На Орловщину надо бы еще раз съездить, в его родные места, поглядеть, как там рожь растет. Фотооткрытку его купил, издания начала века.

— Готов. И хватит тянуть и сомневаться.