Тамара обратила внимание на выделенность слов НАШ ДОМ… Что же получается — дом для Артема всегда оставался там?.. Не здесь? И она, волнуясь, продолжала чтение.
«Многие подъезды в НАШЕМ ДОМЕ стоят пустые, оголенные, как деревья осенью. Сняты с квартир номера, выбиты стекла. Все обезличено. Ремонт. В разломах видно живое тело дома — красное. Впервые я увидел красный кирпич тоже в разломе, когда в августе 1941 года в дом попала первая фугасная бомба. Сыпались на него и зажигалки, как они сыпались и на всю Москву. На крыше стояли спаренные зенитные пулеметы; на двух мостах — зенитные орудия. Когда на крыше стреляли пулеметы, а на мостах били орудия, то возникало ощущение, что дом — на болоте: его зыбило, потряхивало. Мы понимали: немецкие бомбардировщики метили прежде всего в Кремль, а наш дом — рядом. А значит, мы тоже на переднем рубеже сражения. Высокий гул бомбардировщиков, и вот они в свете прожекторов уже над нами, кажется, прямо над домом. Война, в которую мы отсюда уйдем. Снеготаялка заасфальтирована, нет ее, но есть теперь война.
В тридцатых годах на лестничных площадках дома висели аварийные фонари: в них были свечи и коробки спичек. Недавно среди строительного мусора я обнаружил такой фонарь».
Когда же Артем побывал в доме? Ездил не только в Тарусу, ходил в Лаврушинский переулок, а улица Серафимовича ведь рядом. Ходил за воспоминаниями. Конечно, наверное, тогда… И Тамара продолжала читать. Сейчас будет что-нибудь о той части жизни Артема, о которой Тамара, как теперь выясняется, мало чего знала. Тамара от все возрастающего волнения потеряла в рукописи строку. Нашла. Вот… о фонаре.
«Как ему удалось сохраниться? Поднял фонарь и пошел с ним не спеша по дворам, где мы до отчаяния катались на велосипедах, бегали, играли в «казаки-разбойники», дрались на самодельных шпагах, осваивали новинку — регби, и этот мяч-дыня потряс тогда наше воображение. Влюблялись, падали и поднимались на своей юношеской дороге, а в войну дежурили — следили за порядком в наших дворах, гасили зажигательные бомбы. Рабочие не понимали, зачем мне нужен фонарь. А я продолжал свой медленный обход давно уже опустевших подъездов.
Где вы, птицы детства? Если бы вы возвращались!..»
И глава оборвалась. Кончилась. Будто осталась недописанной. Больше ничего о доме, подъездах, ребятах, о войне.
Тамара начала читать следующую главу, в которой Артем заговорил о себе, но вдруг как о несостоявшемся писателе. Тамара обомлела.
«У меня не было темы, своего развития; я фиксировал все наглядно определившееся, — писал Артем. — Я иллюстратор, толкователь. Толкую давно истолкованное. У меня вариации на тему — вот чем я занимаюсь. Можно и так определить. Вариации — комплимент. Точное слово — иллюстратор. Мастер наглядных пособий! Недавно прочитал очень верное соображение, что в литературе полно людей, которым, в сущности, сказать нечего, но которые сильны своей потребностью писать, и что талант — привычка, которую эти люди усваивают. На одной из читательских конференций я видел, как подобные писатели легко и просто оставляли свои автографы на книгах Толстого, Гоголя, Чехова, Есенина. Книги им протягивали из зала. Чем я лучше подобных писателей? Только тем, что еще не расписался ни на одном из литературных памятников?»
Тамара была потрясена. Вспомнила, как она в вечернем платье, специально сшитом в ателье по такому случаю, сидит в зале. Артем находится на высокой красивой сцене и получает Золотую медаль и диплом лауреата. Звучат аплодисменты, кто-то протягивает Тамаре цветы. Поздравления. Киносъемка, телевидение, множество телеграмм, портреты в газетах, двухтомник в Гослитиздате. Сколько телефонных звонков! Это же все было. Было!
Тамара читала:
«Я пишу то, что мне доступно, к чему я, по-видимому, предназначен. Но я пишу с удовольствием, искренне. Это меня в какой-то степени оправдывает. Так думаю, надеюсь».
Книга странная, неуравновешенная, несобранная. Первое впечатление от первых глав? Возможно. Тамара никак не могла отделаться от чувств, что к роману «Метрика» она как никогда причастна. Прямых доказательств не было, но вот уйти от подобного чувства Тамара не могла.
Тамара Дмитриевна встала, шумно потерла ладонями плечи. Привычка. Так она снимала внутреннюю дрожь. Геля скорее бы вернулась. Что у нее в театре? Тамара пошла в Гелину комнату: рядом с зеркалом — афишка на месяц. Геля придет поздно и усталая: сегодня Шекспир. Утром не меньше двадцати минут занималась у балетного станка. Тамара подошла к станку, взялась рукой за тонкую жердь, легко присела и поднялась.
Женщина и театр — лучшего сочетания Тамара не знала. Женщина рождена для театра, если она, конечно, настоящая, знающая себе цену женщина. Такой она хотела видеть дочь. В нее был вложен капитал в прямом и в переносном смысле слова. Тамара хотела отдачи — счастья для дочери.
Позвонить в театр и попросить Рюрика, чтобы проводил Гелю? Не надо. Рюрик наполнит дом противоестественным шумом. Она все-таки с трудом переносит Рюрика. Тамара нуждалась в дочери, но лучше бы без Рюрика.
Вчера к Тамаре заезжали Лева с Наташей.
— Как выглядит Артем? Каким ты его нашла в последний раз? — спросила Тамара Наташу.
— Он нас всех любит.
— Он перестал улыбаться, — возразила Тамара. — Ты заметила?
— Заметила. Ну и что?
— Я никогда не видела его таким.
— Не надо его трогать, — сказал Лева. — Он сам. Он мужественный человек.
— Лева, вы столько лет вместе, скажи — он изменился? Не внешне. — Тамара смотрела на Леву, стараясь не пропустить ни малейшего оттенка в его лице, когда он будет отвечать.
— Он другой.
— Да, — кивнула Тамара.
— Хочу его понять. Он молчит. Дело не только в болезни.
— Мне страшно, что он молчит, Лева. — Хотела спросить еще, что он знает о новой рукописи Артема, но воздержалась.
— Когда Артем поправится, я ему скажу, кто он такой, — улыбнулась Наташа.
— Кто же он? — спросила Тамара.
— Немножечко зануда. И это прежде всего.
— Ты серьезно?
— Конечно.
— И ты сможешь это ему сказать?
— Смогу. Он меня любит, и я его люблю.
Тамаре хотелось поверить, что Артем стал немножечко занудой. И это прежде всего. И тогда ничего страшного.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Леня сидел в редакции. Он был один. Зина заболела, и стул, отодвинутый от зачехленной машинки, подчеркивал Ленино одиночество. Леня читал рукописи, готовил их в набор. Рядом лежали «собаки»: сопроводительные бланки, которые приклеивают к рукописям для сдачи в типографию, в набор. Почему-то эти бланки в редакциях называются «собаками».
В комнату ворвался Рюрик. Как есть — собака.
— Что ты знаешь о Волкове?
— Ты пришел за кого-нибудь просить? — робко спросил Леня.
Рюрик повернулся к Геле, которая вошла в комнату вслед за ним.
— Полюбуйся на твоего одноклассничка. — Потом вытащил откуда-то из своей блузы книгу. — Я пришел говорить об отце русского театра.
— О ком?
— Я тебе процитировал Белинского.
Леня удивленно посмотрел на Рюрика.
— Фонвизин называл Волкова мужем глубокого разума. Фонвизина знаешь?
— Припоминаю. Но при чем тут я? Что требует твое величество от нашего смирения?
— Будешь писать пьесу, — сказал Рюрик, как отрезал.
— Ты что?
— Значит, пишешь пьесу. Социальный заказ.
— Ты серьезно?
— Молчи и слушай, разбойник.
Рюрик в редакции — это пострашнее, чем Ситников и Лощин, вместе взятые.
— Какая концовка вырисовывается у спектакля! Карнавал! Первый народный театр на улицах старой Москвы! — Рюрик схватил Леню, приподнял его. — Напиши мне роль Федора Волкова!
— Голубчики… Братцы… — Леня слабо покачивался в руках Рюрика. — Что вы надумали?
— Хочешь скукой жизнь растянуть? Жемчуг в речке выращивать? — Рюрик с силой посадил Леню на место. — Не выйдет!
