— Какой жемчуг?

— Я почем знаю! Ну да, у тебя большая семья, нет времени. Семеро по лавкам.

— А я пожалуюсь вашему Илье Гавриловичу.

— Репетируем вне рабочего времени. За свой счет. Государству в карман не лезем.

— Никогда не писал пьес. Вы понимаете? Я скромный госслужащий.

— Не-а. Ты золотое перо королевства. Это я тебе как величество.

— Ленечка, миленький. — Геля подсела к Лене на край стула, нежно потрепала ему волосы. — Попытайся. Может быть, у тебя есть чувство пьесы, волшебства.

Леня повернулся и смотрел на Гелю, сидящую вплотную к нему. Геля нравилась Лене всегда. Еще в школе.

— Зритель тебе поверит, не сомневаюсь. — Геля улыбнулась.

— Мешаешь разговаривать с автором. Расслабляешь, — сказал Рюрик.

Геля перешла к стулу Зины Катаниной, села на него.

— Здесь не мешаю?

Рюрик не обратил внимания на ее слова. Он раскрыл книгу и начал читать голосом продавца-зазывалы; он уже погрузился в будущий спектакль.

— «Продаются театральные украшения, принадлежащие директору немецких комедиантов Ягану Куншту, — дворец с великолепными садами, полторы дюжины облаков, два снега из белой оверенской бумаги. Три бутылки молнии. Ящик с черным париком, с пробками сожженными и с прочими принадлежностями для составления физиономий смертоубийцы». А, вот! Вот! Леонид! Наиглавнейшее у немца. «Пять аршин жестяных цепей, которых звук удивительно приятен, ибо он исторгает источник слез из глаз чувствительных зрителей». А?! — Рюрик подошел к Лене. — После звона жестяных цепей ты, Леонид, выйдешь на сцену на премьере и будешь со мной обниматься, потому что постановщиком спектакля буду тоже я. Перестанешь торчать на наших спектаклях как сотрудник газеты. Будешь сидеть в качестве драматурга в директорской ложе вместе с Зинаидой, а потом в директорском кабинете пить совершенно свежий боржомский напиток вместе с Ильей Гавриловичем Снисаревским. Какие перспективы перед клерком! — Рюрик поднял руку.. — Между прочим, тут написано, — и он опять раскрыл книгу, — что Куншт продавал еще и виселицу.

Леня демонстративно заткнул уши.

Рюрик вспрыгнул на письменный стол и начал раскачивать лампу, которая свисала с потолка.

— Полдюжины облаков! — вопил он. — Три бутылки молнии.

В дверях появился удивленный заведующий отделом литературы. Рюрик остановил раскачивающийся абажур и принялся спокойно выкручивать лампочку. Заведующему отделом объяснил:

— У товарища перегорела лампочка.

Заведующий закрыл дверь, ушел.

— Вечером встречаемся в «Хижине» дяди Саши, — сказал Рюрик, спрыгивая со стола.

Леня молчал.

— Ты оглох?

— От твоего величества.

Леня и Рюрик имели в баре персональные места. Таня Апряткина накрывала им в подсобке.

Леня, Рюрик и Геля сидели в подсобке, пили кофе с берлинским печеньем. Разговаривали без крика, спокойно, во всяком случае.

— Чего навалились?

— Ты не наваливаешься, если что-то нужно для твоей газеты?

— Газете, но не мне. Я же работаю в газете.

— А я работаю в театре, — настаивал Рюрик, — значит — для театра. Тоже для народа.

— Давайте загадаем, кто первым войдет, ему и закажите. Как в сказке.

— Молчи. Кто заставил Сашу написать о вине?

— Для газеты, я же говорю.

— Нет, ты скажи — заставил? Позвать Сашу, спросить у него?

— Не надо. Заставил.

Леня заставил Сашу Нифонтова выступить в газете с беседами, как надо понимать вино, чтобы оно было другом и праздником, а не врагом и горем. Газета провела разговор под рубрикой «Культура вина». Поделился Саша мыслями о профессии бармена, почему он бармен.

— Леня, — сказала Геля, — уступи Рюрику. Согласись. Мы тебе поможем. Серьезно. Я сама с тобой еще поговорю. Ленечка, ну!

Вскоре Геля уехала навещать отца, — в клинике дежурил Володя Званцев и он мог ее пропустить вечером, а Рюрик и не собирался отпускать от себя Леню.

— Обещаешь?

— Я подумаю.

— Подумай. Оч. хор.

— Рюрь, возьми Ситникова.

— Он малость без мозгов. У него семь за восемь заехало.

— Он мне десять рублей должен. Пусть отработает.

— Ты с ним и барахтайся. Мне лично хлам не нужен.

— Пригласи Астахова.

— Зачем? Мне нужен молодой и талантливый.

— Астахов, по-твоему…

— Талантливый, но не молодой. К сожалению. А вообще мужичок что надо.

— Я молодой, но я не талантливый.

— Ты испытывал?

— Что?

— Свой талант.

— Надо быть уверенным, что обладаешь им.

— Талант — это наивность, а ты наивен.

— Талантлив ты, а ты не наивен.

— Я умный. Не путай. И от меня спрячешься только на небесах. От моей круглой головы.

Таня Апряткина, которая уже несколько раз подходила к их столику, приносила еще кофе, убирала посуду, сочувственно смотрела теперь на Леню. Что такое Рюрик — знали все. Вокруг Рюрика всегда генерируется силовое поле.

В конце концов Леня вырвался от Рюрика.

Спрятался у себя в квартире и велел матери не подзывать к телефону, если будет звонить Рюрик. Чистый самообман: от Рюрика не спрячешься даже на небесах. От его круглой головы.

Федор Волков сутками добирался из Ярославля до Москвы. Леня на электричке из Москвы до Ярославля добрался за три часа. В Ярославль он попал впервые. Приехал в субботу, с тем чтобы в воскресенье вечером уехать и в понедельник, как всегда, выйти на работу. Не узнал бы Рюрик, где он был. Леня боялся новых натисков. Геле он уступит, всегда. А Рюрик измучает, не даст покоя. Отсрочка недолгая, но все же. Леня мог сосредоточиться. Леня в Ярославле для того, чтобы ощутить прошлое в истинных деталях.

Леня уже располагал сочинениями Ломоносова, Сумарокова — современников Волкова; была у него книга академика Тихонравова. Петя-вертолет достал по цене вполне приемлемой. Когда Леня его поблагодарил, Петя обиделся.

— Что я, не человек? — И ушел, припадая на одну ногу и размахивая руками. Кто он все-таки — накопитель, желающий как-то оправдаться, или в чем-то несчастный парень, лишенный друзей и через книги желающий удержать кого-то около себя?

Леня хотел побродить по городу, где провел юность Волков, увидеть дом, где он жил, театр, который построил по собственным чертежам. Волков был архитектором, строителем, художественным руководителем, актером, литературным переводчиком.

Леня стоял перед домом Федора Волкова, каменным, с парадной дверью, выходящей на улицу. Крыльцо дома в снегу и навес над крыльцом, железный, с мелким сквозным рисунком, тоже в снегу. Длинный ряд сосулек сделал крыльцо легким и прозрачным и вместе с нетронутым снегом на железном навесе каким-то неподвижным, неизменчивым во времени. Леня зашел и в маленькую церковь, в музей. Дежурная, когда узнала, что Леню интересует Волков, сняла канатик ограждения и подвела к дверям алтаря, чтобы Леня смог их разглядеть как следует. Двери были резные и расписаны. Их делал Волков — вырезал, расписал. Убранство алтаря было похоже на сцену. Сквозь верхние окна светило зимнее солнце. Хотелось встать и стоять под потоками солнца с поднятой к куполу головой. Было тихо, как в театре, когда ушли зрители. Волков всюду привносил настроение театра, его архитектуру; не только внешнее, но и внутреннее содержание. Даже в церкви: иконы, алтарь, фрески — декорация к древним общечеловеческим трагедиям.

В Ярославле до сих пор сохранились посады того времени, коморы, флигели, торговые ряды, церкви, храмы да и собственно театр Волкова. Леня представлял Россию тех времен — зимние тракты, запах дров и соломы, бренчание воротных запоров, загульные песни купцов, мутные огни в промерзших окнах, заиндевевшие решетки торговых рядов, окрики стражи, рассыпанный по булыжнику конский навоз, дуплистые ясени, поцарапанный осями проезжающих летом телег. Где-то стояли сараи Волковых, называемые серным и купоросным заводом. Первая театральная сцена была в сарае, там Федя с братьями и друзьями поставил и сыграл первый в жизни спектакль «Эсфирь». Сцена освещалась плошками с маслом, музыка — гусли и две скрипки с шелковыми струнами.