И опять между колесами летела осевая линия улицы, и опять голос по радио диктовал вызовы. Один оказался ложничок — вызвали к пьяному. Можно было передохнуть. И потом у Толи кончились шприцы, и диспетчер Нина Казанкина дала возвращение на подстанцию за чистыми шприцами. Вначале пришлось бороться за жизнь двух людей, как в случае с Йордановым. Жизнь людей была переведена на ручное управление. Гриша подключал аппарат дыхания, ставились капельницы, и когда грудь и твои ладони — одно целое. Физическая, изнурительная работа. Диктуешь себя, диктуешь жизнь. Ну, все по кругу. Ряд физиологических стадий. Рабочие будни.

Прибегнул к крайнему средству в отношении самого себя: надколол и выпил ампулу кофеина. Тяжело разрушать смерть. Когда добрался на подстанцию, сел и двинуться не мог. Отупел, что ли? Печальное состояние, никакого образа мышления. Лежали в креслах и ребята: выдохлись. Толя тоже не занимался бородкой, не играл с ней, не дергал. Гриша, перед тем как повалиться в кресло, сходил в процедурную и помыл линзы дистиллированной водой. Кристально чистыми останутся не надолго, но все-таки утешение. Нина Казанкина рада бы бригаду поберечь, но бригада во власти событий, происходящих в городе. Хотя бы кто-нибудь позвал ребят сварить борщ. Был однажды такой вызов: ребята приехали, а бабушка извиняется, умоляет — старая я очень, не могу стоять у плиты, а так хочется борща. Сварите, родненькие.

«Ксении нет, — думал Володя. — Позвонил бы ей, услышал хотя бы два-три слова милосердия». Да, кажется, его напряженность на пределе, или это только сегодня? Сейчас? Когда сам едва жив.

Недели три назад Володя сидел в клинике, в ординаторской, и заполнял историю болезни. Прибежала секретарша Нестегина и сказала — профессор просит в кабинет. Володя начал лихорадочно вспоминать грехи: опоздал на пятиминутку, курил, где не положено (курить можно только на черном ходу около холодильников), в историях болезни слишком короткие дневники, не проверил тетрадь назначений у палатной сестры, «Ну что ж, — решил Володя. — На всякий случай сгруппируемся».

Разговор, который произошел в кабинете Нестегина, Володя никогда бы не смог предугадать.

— Садитесь. Рад вас видеть.

Володя сел к столу профессора.

Нестегин стоял перед вмонтированным в стену негатоскопом, на котором была укреплена рентгенограмма. Делал на рентгенограмме предоперационные пометки: сейчас фломастер заменял нож.

— Вам предлагается аспирантура. Мною. Ваш ответ?

Профессор выключил негатоскоп, убрал с него снимок. Нестегин всегда требовал быстрых и конкретных ответов. Володя ответил:

— Положительный.

— Проверьте потом негатоскоп. Греется.

— Проверю.

— Вопросы у вас есть?

— Вопросы? Я немного одурел от вашего предложения. Простите, Игорь Павлович.

— Ничего. Дурейте на здоровье. Диссертационную тему выберем позже. Сами предварительно подумайте. Что-нибудь в отношении проблемы «Внезапная смерть».

Володя кивнул.

— Можно, я вначале негатоскоп отремонтирую?

Теперь Нестегин кивнул, улыбнулся. В отношении шуток Нестегин разборчив.

Володя немедленно отправился к Лобову. Лобова на месте не оказалось. Володя плюхнулся в его самодельное кресло. Подумал, какой в сущности Лобов молодец, — никто в клинике не работает лучше него с бронхоскопом. В день восемь, а то и десять маленьких операций. Больные благодарят за легкую руку. А руки У Лобова… И Володя представил себе — во! лапы! В институте, студентом, занимался гирями.

Появился Лобов.

— Чего валяешься у меня?

— Заметно, что я немного одурел?

— Всегда, — ограничился коротким ответом Лобов.

— Коля, ты сегодня неуравновешен. Пойди на сестринский пост и выпей брома.

— Выгоню тебя, это проще.

— Коля, ты нелюбезен со мной.

— С тобой?

— Со мной. Теперь нельзя, опасно.

— Это почему же?

— Во мне поселился…

— Дух святой.

— Во мне поселился Знак качества.

И Володя, удовлетворенный, что оставляет друга в некотором недоумении, торжественно встает и удаляется из кабинета. Но потом приоткрывает дверь и цокает языком. Если Лобов и устремляется к дверям, то Володя этого уже не слышит, потому что еще быстрее покидает «пограничную зону», танкоопасное направление.

Последний рабочий день на подстанции. Володе предстоит прощаться с верной его бригадой, с радистками, эвакуаторами, с водителями, с Ниной Казанкиной, одним словом, со всей СМП — Скорой медицинской помощью. Он уходит к лучшему в своей жизни, но уходит с передовой от боевых ребят. Их радиопозывной: двадцать одно — интенсивная. Нина подняла бригаду еще на два вызова, и флажок на часах их дежурства наконец упал. Толя в гараже вытащил из медчемоданчика чистые мензурки и бутылку купленного по пути коньяку. По первой мензурке выпили молча. Когда выпили по второй, Толя вздохнул:

— Проводы в переплетчики.

Переплетчиками называются аспиранты, потому что сдают свои готовые кандидатские диссертации рано или поздно в переплет.

Гриша убрал в коробочку линзы.

Сказал:

— Я бы к Нестегину пошел санитаром. Он что солнечная система — не беспокоится об удаче.

— Я бы тоже пошел, — сказал Толя. — У Нестегина никакой пустой выясняловки. Постоянство привычек.

— Спасибо, служивые.

Больше не пилось, и остатки коньяка спрятали на полке среди банок с солидолом, бутылок с тормозной жидкостью и антифризом. Потом решили все же допить. Допили молча, без настроения, и уже поставили на полку только пустую бутылку.

Леня Потапов не любил, когда в редакцию являлся Вадим Ситников. Установка Вадима Ситникова — нельзя ограничивать естественные потребности человека, в них нет греховности. И надо перестать льстить человеку, пора выложить правду о его мыслях. Мысли у человека мутные. Естественные потребности светлые, а мысли мутные или смутные.

Критик Вельдяев ждал появления рассказов Ситникова: оттачивал на них перо. Ситников — фигура скандальная, но по-своему беззащитная. Оттачивать перо безопасно. Вельдяев считал себя, таким образом, строгим человеком литературы.

Зина ненавидела Ситникова. Сидела на стуле подчеркнуто прямая, неразговорчивая, и пальцы ее высоко подскакивали над клавишами машинки, отчего машинка писала не мягко, а сухо щелкала.

Вадим располагался в редакции, готовый поговорить о себе, Леня, по доброте душевной, втягивался в разговор. Не отмахивался фразами, старался понять Вадима.

Сегодня Вадим сказал:

— Случилось это в один непрекрасный день.

— Одолжить тебе денег?

— Не возьму, чтобы ты во мне окончательно не разочаровался. Только у Рюрика. Его полезно грабить. Цветущий вид. Ноги на педалях.

— Неужели не возьмете? — ядовито спросила Зина, по-прежнему сухо щелкая на машинке.

— Представьте. — Вадим поскреб пальцем по рукаву видавшего виды замшевого пиджака, будто по фанере. — Хотя испытываю определенную нужду в государственных ассигнациях.

— Не представляю.

Две недели назад деньги взял, десятку.

— Я раздроблен грехом, но не до такой степени, милсдарыня.

— Было бы что дробить!

— Сколько в мире неудач на одну удачу, вы не думали об этом? Люди делятся на кроликов, слонов и алкоголиков. Леня, купи для газеты рассказ! — Ситников выложил перед Леней горку исписанных страничек, сколотых почему-то английской булавкой. — Скоро буду стоять на углу и просить милостыню на трех языках, хотя лично я — пирамида человечества.

Леня прочитал название «Маяк».

— Не беспокойся, рассказ о молодом строителе-каменщике. Помнишь мой рассказ о газовщике, который обнюхивал трубы и за это получал деньги?

— Припоминаю.

— Он говорил: «У меня работа опасная, я под газом». — «Сколько мы вам должны?» — спрашивали жильцы. «Пять, можно три». За «Маяк» получить бы пять, можно пятьдесят.

— Где ваши творческие принципы? — спросила Зина, и глаза ее начинали угрожающе темнеть. — Вы говорите, что мысль — это порог, через который следует переступать.