«Володя, когда-нибудь я проеду по всем этим городам. Если не сумею — буду завещать сделать это своим детям. Карта — для них».
И вновь письмо.
«Я на Неве видела пароходик. Он назывался «Юлий Шокальский». К своему стыду, только теперь узнала, что Юлий Михайлович Шокальский — знаменитый географ, почетный академик. Умер в 1940 году в Ленинграде. Его именем названы ледники Тянь-Шаня, Памира, острова в Арктике. Подолгу жил в Михайловском у сына Пушкина Григория Александровича. Он был внуком Анны Керн. Да, он сын дочери Керн — Екатерины Ермолаевны. А дочь Юлия Михайловича Шокальского Зинаида Юльевна, — значит, уже правнучка Керн — была директором музея почвоведения. Умерла в 1962 году. Все совсем рядом. Наша действительность.
Живу я у чудесной, удивительной женщины Марии Семеновны Челноковой. Недавно она посадила куст сирени на том месте, где некогда рос другой. Пушкин видел его из окна кабинета. Я думаю, что Пушкин любил сирень, потому что постоянно видел ее в Петербурге на Марсовом поле и в царскосельском парке. На зиму куст укрыт от мороза: над ним построен маленький домик. В безморозную ночь (так говорит Мария Семеновна — правда, хорошо!) она открывает в домике форточку. Вокруг него в грунте зимуют маргаритки и флоксы. Она помогала спасать клен около домика няни. На дупла, от которых погибали липы в аллее Керн, ставила пломбы из коры спиленных деревьев: завозила на территорию музея луговую и лесную землю. Есть еще лиственная земля (правда, хорошо!). Делают ее осенью из листьев ивы и дуба. Мария Семеновна в Пушкинских горах с тех пор, как здесь зарывали окопы и траншеи, разбирали блиндажи на бревна, обезвреживали леса от мин. Почти вся жизнь отдана Михайловскому, представляешь! Пишу я что-нибудь? Не пишу. Но мне спокойно. В Михайловском библиотека, много мемориальных книг и книг с дарственными надписями. Провожу в библиотеке вечера. Думаю о наших с тобой спорах. С кем ты теперь споришь? С Лобовым, как всегда? Нашла в дневнике Керн запись: «Я и сама не понимаю, отчего я стала всего бояться, даже стала суеверной, — сущий пустяк, сон какой-нибудь — и я уже сама не своя; вот сегодня мне приснилось, будто я потеряла правую серьгу, а потом нашла ее сломанной, и мне уже кажется, что это не к добру и не иначе как предзнаменование какое-то…» Зачем об этом пишу тебе? Опять не знаю. Пушкину в Петербурге гадала на кофейной гуще немка Киршгоф, а в Одессе гадал какой-то грек. Он сказал, что Пушкин умрет от лошади или белоголового человека. Пушкин не спросил — от белокурого или от седого? Какого человека надо ему опасаться? Дантес оказался блондином. Об этом не могла не подумать и Керн. Я уверена, что она подумала. Извини, про грека и немку я только что прочитала. Сижу одна, в пустой библиотеке, под впечатлением. Тишина кругом поднебесная. И снег облачно-белый. Базаров просил: мой друг Аркадий, не говори красиво. Не могу. Пишу тебе красиво. В книжной Лавке есть Аркадий. Исключительная умница. Надо бы тебе с ним познакомиться. Леня Потапов прислал письмо, требует, чтобы я сделала что-нибудь для газеты.
Ты ему сказал, что я в Михайловском? Очень рада, что ты подружился с Леней.
Может быть, он кое в чем явится тебе достойным оппонентом, потому что Лобова своего ты всегда побеждаешь. И меня тоже, конечно. Геле я написала. Люблю ее и волнуюсь за нее, потому что она очень любит отца, хотя и скрывает это. Будем надеяться, что все кончится благополучно. Володя, постарайся сделать, что сможешь. Я тебя не обидела этими словами? Но так обычно говорят, если о чем-то очень важном просят…»
Когда Ксения была свободна от работы, она отправлялась гулять. Она любила сидеть на пне, там, где солнечные часы из старых деревьев. Было двенадцать дубов и посередине столб — часовая стрелка. Сохранилось семь дубов, от остальных остались пни. Мария Семеновна сказала, что когда-нибудь погибшие деревья заменят новыми. Она этого добьется. На четырех часах был пень. Ксения пришла в солнечную погоду и села на этот пень. Было тепло, и снег был с запахом ландышей. Или Ксении так казалось. И время как будто остановилось. Но это уже действительно казалось, потому что была зима и солнце — зимнее и короткое.
Ксения часто бывала в комнате Пушкина, где вместе кабинет и спальня, где в углу стоит железная трость: Пушкин ходил с ней в Кишиневе, тренировал руку, чтобы не дрогнула при стрельбе на дуэли. Ксения в старой военной энциклопедии, рекомендованной воспитанникам кадетских корпусов, прочитала, что такое дуэль: способ отмщения, бой на смертоносном оружии. В Австро-Венгрии — на саблях; в Италии, Испании, Франции — на шпагах; в России — на пистолетах. Письменный вызов назывался картелью. Повод к дуэли — оскорбление чести. Значит, Пушкин послал картель. Дантес не дошел одного шага до своего барьера и выстрелил. Этим опередил Пушкина. Ксения сама сколько раз здесь, в Михайловском, на дорожках в снегу отмечала барьер, останавливалась и стояла, как будто она стоит там, на Черной речке, у Комендантской дачи, — жизнь одна, а смерти две. Если бы — наоборот.
Ксении нравилось в большом михайловском доме убирать, сумерничать. В густеющей в комнатах синеве резко обозначились желто-красные рамки огня по краям чугунных створок в печах. Рамки огня мерцали, и дом казался ожившим, готовым к какому-то надвигающемуся празднику. Не к прощанию, а к встрече.
Пушкин пишет письма друзьям: Дельвигу, Плетневу, Жуковскому. Просит — пришлите книг, ради бога, книг! Бумаги почтовой и простой. А бывало так: не писались письма и ничего не писалось вообще. И тогда он ждал друзей или писем от них, которые поступали к нему из Санкт-Петербургского императорского почтамта. А главное — ждал от самого себя стихов.
Ксения увлечена новой жизнью: полное совпадение с окружающим, с деталями окружающего — с присыпанными золой тропинками в снегу, с досками, вбитыми на ребро и образующими ступеньки, с коричневыми ершиками пшеничных колосьев на письменном столе Пушкина, с голыми, забеленными снегом, кустами бузины, с обмерзшим срубом колодца, из которого прежде брали воду, берут и теперь, с дорожным скрипом саней, с запахом прохладных зимних яблок в сенях дома, с портретом Байрона на стене в кабинете Александра Сергеевича, с книгами, расставленными на полках в библиотеке, со старыми пнями солнечных часов, с запахом лиственной земли в парниках. Ты в заново отстроенном доме Пушкина, но ты и в доме Пушкина — прежнем. Он в точности повторенный по обмерам и зарисовкам дом. Он — современное в прошлом. Он — прошлое в современном. Он — полное единение. Нерасторжимость. И тебе спокойно в этой нерасторжимости. Прочно в мыслях, в чувствах, в поступках. Прошлое укрепляет тебя в настоящем. Прошлое такой силы. Исчезают твои половинчатости, неоправданные сомнения, ты перестаешь быть пугливой и поворачиваешься лицом к потоку жизни. Ты будто получаешь в руку железную трость. Или, во всяком случае, примеряешься к ней, примеряешь силы души. Пробуешь устоять в потоке жизни. Устоять у барьера.
Володя складывал письма Ксении: когда вернется, пускай посмотрит, как она писала, — в основном энергично, образно и убежденно. Убежденно за счет точно увиденного, воспринятого. Это ее объективное состояние, биотоки на данное время. Ее графическая ясность. Но часто мешает Ксении пафос. Зачарованность. Колдовство.
Володя ездил на «скорой». День выдался на редкость тяжелым: виновата погода, температурный перепад. Гипертоники дают тяжелые кризы, у страдающих стенокардией возникают боли в области сердца, при заболеваниях легких — кровотечения. От усталости щипало глаза, ныла спина. Толя открыл уже вторую пачку сигарет и перевернул в ней сигареты внутрь пачки фильтрами, чтобы брать сигареты и не касаться при этом фильтров: такая запарка. Водитель пристроил тряпку на порожек «микрика» для борьбы со слякотью в кабине. Перекусить едва успели на ходу черствыми бутербродами, запили бутерброды минеральной водой, остановившись на секунду у деревянной палатки «Соки — воды»; и то это ребят заставил сделать водитель.
