— Так вот ты где сидишь. И долго приказано караулить?

Поляк по своей повадке походил на скользкого угря, Ян же напоминал ощетинившегося ежа.

— Не твое дело.

— Ну, понятно, что не мое, я так только. Думаю — свой человек, тем-то что, худо ли дрыхнуть там в корчме, задрав ноги. Будешь сидеть и когда дождь пойдет?

— А тогда буду стоять под елкой.

— Верно, под елкой не так за шиворот льет. А знаешь, я тебя попервоначалу совсем не признал. Эким мечом подпоясался. Значит, ты со шведами заодно?

— Как и ты с немцами.

Корчмарь усмехнулся на подобные детские речи.

— Я, братец, с мужиками прожил больше твоего. От кого же у меня доход? От баронов? Десять талеров к ренте накидывать — на это они мастаки.

Он пристроился за спиной Яна, пытаясь разглядеть окошко, которое при вспышках молнии время от времени поблескивало. Ян злобно оттолкнул его локтем.

— Не крутись под ногами, как бы вот этим не досталось.

— Уж будто такой острый?

— А давай язык, поглядим.

— Что это ты сегодня больно сердитый? Не слыхал, что с Сиверсом станут делать, ежели этак в железо заковали?

— Еще спрашивает! Свернут шею — вот что.

— А другому?

— А тому дважды свернут. За бунт и за Ильзу.

«Плетет невесть что, известное дело — мужик неотесанный», — подумал корчмарь, и все же что-то холодное скользнуло по его спине. Смех его прозвучал совсем неестественно.

— Что надо, то надо. Чем господ на свете меньше, тем лучше. За сосновским барином тоже поехали?

— Нет, так, в гости понаведаться.

Корчмарь помолчал, прикидывая, как бы лучше подъехать к этому чурбану.

— Видать, уж немало вы их изловили? Но тут возле его уха что-то жикнуло.

— Да отвяжись ты, чертов поляк! Не то у тебя кочан раньше, чем у них, скатится.

Как раз в это время раздался первый удар грома, и корчмарь перепугался не на шутку. Отскочил на несколько шагов, отплевываясь и крестясь. Некоторое время Ян не видел его, но внезапно услышал вкрадчивый голос с другой стороны.

— Сдается мне, тебя жажда томит. Ты же у них за придурка, сами пьют, а караульщику не дают. А жбанец пива теперь не худо бы, а?

Ян снова ухватился было за рукоять палаша, но жбанец пива — вещь очень уж заманчивая. Пить хотелось так, что язык во рту не ворочался.

— А у тебя еще осталось?

— Наберется.

Корчмарь живо посеменил прочь, потихоньку открыл дверь, осторожно переступил через ноги спящих, в темноте наполнил жбанец. Надумал что-то, отлил, долил немного из водочного бочонка. Босыми ногами прошел, как кот, крадучись, по глинобитному полу. Сильно шумел лес, шорох его шагов даже и бодрствующие не расслышали бы.

Ян пил жадно. Хотел было по глоточку, только язык обмочить, но раз уж припал, так не смог удержаться. Почувствовал, как сразу ударило в голову. Поганый поляк, как бы только не подмешал чего-нибудь! Но корчмаря и след простыл. Ян отшвырнул пустую посудину и встал — начало клонить ко сну. Ветер над головой шелестел ветвями, угол корчмы с окошком мелькал только при вспышке молнии, а после этого темнота делалась дегтярно-густой.

Шрадер наполовину очнулся от тяжелой дремы, когда заболела откинутая к стене шея и затылок стала сводить судорога. Хмель не совсем еще прошел, но голова уже прояснялась. Память возвращалась судорожными скачками. В первую минуту мелькнула пригнувшаяся для прыжка фигура, вспомнилось злобное сопенье и рот с ощеренными зубами зверя, готового вцепиться в глотку. Как в тумане осталась бесконечно долгая поездка в навозной телеге на соломе, где сверху наваливалась дряблая туша Сиверса. И вдруг, как свеча, вспыхнуло ярко, сумбурно: Берггоф — драгуны — нелепый обыск — письма — наручники, звон которых резал слух… Холодным потом покрылась спина… Конец!

Рядом снова звякнуло. Сиверс соскользнул с изголовья, в тупом забытьи он шевелил руками, изрезанными наручниками, и стонал; Шрадер что есть силы толкнул его в бок.

— Не сии! Знаешь, где мы сейчас?

Сиверс со стоном проснулся, но, к удивлению, оказался куда более трезвым, чем Шрадер, — верно, со сна и спьяну не совсем потерял рассудок.

— У черта в лапах, пропали мы…

Это прозвучало так беспомощно и трусливо, что Шрадера охватил гнев.

— Что ты стонешь, как недорезанный! Надо сперва посмотреть, может, какую-нибудь дыру отыщем.

Он приподнялся и начал ощупывать стены, совал пальцы в щели, попытался поднять доску в потолке. Попробовал дверь — она была заперта; с той стороны дружно в лад храпели два драгуна. Подошел к окну, но за ним кромешная тьма и ничего нельзя разглядеть. И где-то там, видимо, караулит этот страшный лапотник с длинным палашом на боку. Шрадер ощупью пробрался назад и со вздохом опустился на лавку. Теперь его голос звучал ничуть не смелее, чем у Сиверса.

— Именно так, у черта в лапах…

Сиверс ворочался, слезливо покряхтывая.

— Ты-то чего плачешься, у тебя хоть руки свободны. А у меня так режет, как ножом, — кажется, уже кровь течет. Верно, в обморок упаду, если утром увижу… Не могу своей крови видеть.

— Я тоже предпочитаю, чтобы ее из другого пускали.

Долгое время оба вздыхали. На дворе разыгралась настоящая буря, гремел гром, полыхали молнии. Когда грохот на минуту стих, Сиверс захныкал:

— Думаешь, довезут нас до Риги? Не верю. Где-нибудь в лесу вытащат из телеги и убьют. Это я еще вечером по их глазам понял.

— Я тоже. А особенно этот мужик в постолах с длинным палашом. Он бы зубами нам глотку перервал, просто зверь какой-то.

— Все они такие, проклятое племя. Мало мы их пороли.

— Ну, о тебе этого не скажешь, а только и глупил ты тоже. Велел полосовать так, что двое у тебя даже дух испустили, — вот потому-то на тебе и наручники. Мы в Курляндии действуем иначе. Если этот скот сопротивляется — руку долой, если в лес бежит — отрубить ногу.

— У вас есть герцог и настоящие законы. И польский король со своими саксонцами. А во что превратили нас шведы? Разве лифляндскому рыцарству оставлены какие-нибудь права? Вот взять нас теперь — да разве видано где-нибудь на свете, чтобы подобным образом обращались с благородными людьми? Не так меня страх томит, как срам мучит. Если они и оставят нас в живых, я повешусь.

— Сами виноваты. Если бы у вас осталась хоть капелька рыцарской гордости, шведов уже давно бы скинули в море. Но Паткуль тщетно десятки раз рискует жизнью, а мы приходим из Курляндии и попадаем в ловушки. Если они нам в Риге сразу не отрубят головы, то сгноят в тюрьме. Нас просто выдали.

— Мы выдали, и нас выдают. Прямо в пекло едем. У меня подозрение, не предал ли тебя этот самый корчмарь. Меня взяли из-за тех подохших мужиков — у них было распоряжение замкового суда. И какой черт дернул тебя эти письма в кармане держать?

— Да и без всяких писем… Разве ты не слыхал, как этот лапотник сразу же завопил об Атрадзене и какой-то утопленной девке?

— За утопленную девку можно откупиться, а за королевские и Паткулевы письма потребуют твою голову…

Шрадер не успел ответить. Удар грома потряс весь дом. Ослепительная молния осветила окошко с черной крестовиной оконного переплета. Сиверс разразился проклятиями.

— Ударила бы, дьявол ее разрази, и подожгла бы! А в суматохе мы, может, и сумели бы ускользнуть.

Мысль Шрадера, как пойманный воробей, билась об оконный переплет. С чего этот поляк давеча подмигивал и кивал в ту сторону? Он вскочил и поспешил к окну. Попробовал. Верхняя часть рамы подалась, скользнула наружу, в щель можно было палец просунуть. Дождь струями бил о стекло. Шрадер от волнения еле слышно выдохнул:

— Окошко вынуто… Идем!

Сверкнула молния, теперь уже в том конце дома. Узники отшатнулись в сторону. Слышался только вой ветра и плеск дождевых струй о стену. Шрадер высунул руку за окно, отвалил раму наружу, затем ухватился второй рукой, вынул раму из пазов, повернул наискось, поднял в комнату и прислонил к стене. Ветер гнал струи дождя в проем, поверх голов, заморосив водяной пылью всю комнату.