— Не то велит завтра вести в каретник, не то нет?

— А ты что думаешь? Ты что — братец эстонцу? Приласкает тебя да свадебную лепешку поднесет? Он не забудет ни настолечко.

— Сатана, а не человек! У меня еще с прошлого раза зад не зажил. Знать бы, лучше сейчас же в лес удрать, уж пускай бы кузнец заявился да пришиб всех.

— Коли пришел бы, так давно бы пришиб. И тебя первого — караульщик выискался!

— А ты-то? Комаров кормить поставлен. А вот тебя бы первого. Леший побрал бы их всех вместе с невестами. У меня сенца малость скошено, сегодня хотел сметать. Торчи вот дурак дураком, да еще — ежели Мартынь не пришибет, завтра того и гляди в каретник потащат.

Все трое разом вздохнули.

Двое в засаде за хлевом, заслышав ругань эстонца, уже стояли бодро, точно солдаты, высунув головы из крапивы. Управляющий только оглядел их злобными глазами, но не сказал ничего. Зато не повезло троим за овинами. Правда, заметили они его вовремя и жбан сообразили сунуть за приставленную к стене борону. Но один из них не успел проглотить закуску и стоял вытянувшись, со вздувшейся щекой, еле закрыв рот и быстро, точно курица, мигая глазами. Эстонец это сразу заметил.

— Ты что это жуешь, как корова?

Засунул ему в рот палец, стал растягивать все шире и шире, пока у того кусок сам не вывалился изо рта.

— Угощался, господское мясо лопал! А тем временем кузнец подползет да молотом по затылку — вот этак!

Двинул караульщика ладонью по затылку, пригнул его голову, потом стал гнуть еще ниже, пока не заставил согнуться и упереться руками в колени,

— Вот как я вас согну — в бараний рог, в дугу; ежели пропустите разбойника!

Больше он ничего не успел сделать: сидевшие в засаде на опушке у топи как раз принялись разжигать костер. Солнце еще не зашло, но, когда стемнеет, кузнец сейчас же заметит, где его сторожат. Подбежавший эстонец расшвырял костер, затоптал дымящиеся поленья, закрутил в воздухе тростью.

— Сговорились? С этим душегубом заодно! Завтра молодой барон прикажет вас отодрать, как собак, и перевешать.

Только тут заметил на земле корзину с лепешками, чашку с мясом и полведра пива. Принесшая все это жена одного из сторожей сумела вовремя нырнуть в кусты. Управляющий вывалил все наземь и уже хотел было втоптать в грязь, но тут в голову пришло иное.

— Свадебного угощенья захотелось? Ешьте! Жрите! На коленях! Чтоб крохи не осталось!

Все трое кинулись наземь, поспешно принялись запихивать в рот лепешки и рвать зубами куски мяса. Вначале лица их выражали удовольствие, но постепенно начали вытягиваться, челюсти стали двигаться ленивее, глаза, точно в поисках спасения, забегали по сторонам. Проклятая баба нанесла не жалеючи. Но трость эстонца снова просвистела над головами.

— Жрите! Чтобы крошки не осталось!

Глядя на их мучения, эстонец мало-помалу смягчился. Даже ласка в голосе послышалась.

— Ну, вот и хорошо. А теперь вам, миленькие, конечно, пить захочется. А что, если я прикажу прикатить бочонок и заставлю трех мужиков лить вам в глотки? Пока в нем капли не останется! Что? Вот это была бы свадьба!

Довольный своей остроумной шуткой, Холгрен покинул их. Сторожа потягивались, будто камни ворочали, гладили животы, рыгали. Тщедушный старикашка, у которого от удара хлыстом все еще саднила спина, почесал затылок.

— Паскуда, хоть бы ведро с пивом оставил! Придется брести по топи к какой-нибудь луже.

У новой дороги сторожа стояли бдительно. О них на свадьбе не вспомнили, и они лишь завистливо прислушивались, как пируют счастливцы у замка. Злоба у эстонца почти прошла, на двор имения он возвратился даже веселым. Увидев за столами такую уйму здоровых мужиков, отогнал все заботы. Нет, уж не такой он шальной, этот кузнец, — по своей охоте в петлю не полезет. А у барона на боку шпага и под плащом наверняка пистолет.

Рыжий Берт, с повязанной головой, с пистолетом в руке, как петух, разгуливал вокруг столов и околачивался среди пляшущих. Столкнувшись грудью с какой-то девкой, отступил на шаг и вскинул оружие.

— Ты чего лезешь? На меня? Стой, стрелять буду!

Девка вскрикнула не своим голосом и навзничь повалилась на остальных. Берт закорчился от хохота, и Холгрен не мог удержаться от смеха. Так, так — сам господин барон любит хорошую шутку.

Эка же выкинул шутку еще почище. Встав на четвереньки, блея козлом, ползал вокруг и норовил боднуть девок в ноги, а те с визгом удирали; Эстонец снова засмеялся. Так, так — барон приказал людям веселиться, и они это исполняют. Пусть кто-нибудь скажет, что в Танненгофе плохой управляющий.

В толчее у первых столов на управляющего наскочил какой-то пьяный юнец. Даже не рассердившись, Холгрен только оттолкнул его прочь, но тут же вгляделся получше.

— А! Это ты, Криш? Уже на ногах и здоров?

— Как бык! Приглядываю какую-нибудь девку, надо ноги поразмять.

— Вот видишь, как она, порка-то, на пользу идет: и дурь из головы вон, и ноги размять хочется. А ты еще было строптивился — староста говорит, даже кричать не хотел.

— Э! какое хам строптивился! Кричал я, да он так сопел, что, видать, не слыхал.

— Ну-у, надо кричать, чтобы по всему имению было слышно, тогда и порка настоящая, и меньше болит.

— Это уж так точно, барин. Потому он вчера сам и кричал так, что у нас в прицерковной стороне слышно было.

Эстонец нахмурил брови.

— Ну, ты у меня попридержи язык, каналья этакая! Старосту ведь не пороли, с ним несчастный случай. Ну, ищи себе девку и ступай плясать. Только смотри, больше не пей. Пить надо в меру. Молодой барин не любит пьянчуг — как бы не приказал завтра снова вести в каретник.

— О! Это ничего! У меня скоро заживает!

Лаукова дернула эстонца за рукав и подтянула к столу. Шепнула:

— Поосторожней, барин, с этим Кришем, сдается мне, что он совсем не такой уж пьяный, как прикидывается. Шляется только кругом да выведывает. Давеча ненароком наскочила — за углом замка шепчутся с Мильдой-красоткой. Та тоже хороша!

Эстонец хлопнул ее ладонью по спине.

— Не стращай ты меня моими же девками-скотницами. Все они по углам шепчутся со своими женишками. Пойдем лучше выпьем кружечку свадебного пивка!

Теперь его благодушие не так-то легко было развеять. Усадив Лаукову рядом, потянулся за полным жбанцем, выпил сам, потом дал и ей. Рядом сидели Смилтниек с женой и остальная родня Лауков. Чуть подальше Бриедисова Анна выискивала в миске с мясом для своей девчонки кусок получше. Девчонка уже не маялась животом, но выглядела в сумерках очень уж серой, все куксилась, отталкивала материну руку с мясом. Анна жаловалась товарке, жене их батрака, Иоцихе:

— Чистое наказанье с дитем: невесть что приключилось, совсем сегодня есть не хочет. Такой хороший кусочек.

— А ты попробуй намазать машлом.

Иоциха шепелявила, и поэтому вместо «масло» у нее получалось «машло». Но девчонка не ела и с маслом. Анна разозлилась.

— Так ступай домой, жаба этакая! Другой день и покормить нечем, а тут, когда вон сколько божьего дара, так у нее жабры и черенком не разожмешь.

Девчонка встала и исчезла в толчее. Анна умильно взглянула на кусочек — самая мякоть! — и попробовала откусить.

— Ну вот. Экая напасть, как только немного поем, сразу наружу просится.

Иоциха протянула руку.

— Дай шуда, у меня ишо не прошитша.

Лаукова родня слегка присмирела, когда к столу подсел управляющий. Но сегодня он само добродушие — видно, старался быть таким же, как Холодкевич в Лиственном. Кивнул Смилтниеку.

— Ну, Смилтниек, как твой ячмень?

Тот от такой чести даже вспыхнул.

— Благодарствуйте за спрос, барин. Изрядно, только вот ежели бы еще дождичка хорошего.

— Будет, будет, похоже, что даже в ночь.

Он глянул на небо. Родня Лауков от усердия тоже мгновенно задрала носы. Наперебой начали поддакивать:

— Будет, будет, как бог свят, в эту же ночь.

Вечерняя заря уже сместилась к северу. Луна, медно-красная и тусклая, всплывала на юго-востоке в прозрачной дымке. Было так тихо, что даже на самой верхушке больших осин ни один листик не трепыхался. Двор, замок и пирующих — все заливало угрюмое багровое сияние. Эстонец повел разговор дальше.