Ну как тут сдержишься, коли ночью глаз не смыкал, коли до зари пролежал, не выпуская из рук пистолета и прислушиваясь, не крадутся ли? Либо чурбаном, либо ангелом здесь надо быть. Сам нечистый вчера попутал, со страху дозволил этому негодяю кузнецу уйти в лес. Навалиться надо было всем — молот выбить, вожжами скрутить, в каретник — драть, драть, драть, чтоб и не поднялся. Насмерть запороть — ведь за этакого душегуба не вступятся ни молодой барон, ни шведы. Страх должен быть, а иначе разорятся как баронские, так и казенные имения. Дай волю одному, так и остальные начнут огрызаться.
Дурные, нехорошие вести дошли вчера до Холгрена. Барщинников на дороге останавливает, на бунт подбивает, на убийства, на поджог имения! Это что-то неслыханное! Мягко он еще с ними здесь обходился, палки этим собакам здесь каждодневно нужны, чтобы не забывали о господской власти. Двадцать восемь мужиков, будто бараны, морды в землю уткнули, слушали, как кузнец смутьянит, и дали ему уйти в лес. Разве это уже не бунт? Разве они в своих лесных углах сейчас не точат топоры и не прилаживают косы к держакам? Веселенькая встреча ожидает молодого барона!..
Скрипнув зубами, Холгрен направился к каретнику, где с десяток возчиков медленно выпрягали лошадей из порожних телег. Плетюган орал и распоряжался, размахивая дубинкой. Приказчик расхаживал по дороге за ольшаником, задерживая каждого едущего на кирпичный завод и приказывая сворачивать в имение. Каменщикам пока что кирпичей хватает, сейчас надо установить покой и порядок. Возчики жались в кучу, опасливо поглядывая на двери каретника. Ничего хорошего ждать не приходится, коли им приказано поворачивать прямо к этой живодерне, коли Плетюган лается, как сам нечистый, и эстонец в такую рань крутится, улыбаясь и посвистывая.
Холгрен прошел мимо, поочередно заглянув каждому в лицо. Видел только непокрытые головы и помутневшие от страха глаза, у иного даже шапка в руках дрожала. Нет, эти бунтовщиками не были и не будут, просто зряшные подозрения и опасения. Слегка успокоенный, он повернулся к толпе.
Мастера еще спали, только к завтраку встанут. Но рижские каменщики уже готовились приступить к работе — работали они сдельно, надо поднажать, завтра субботний вечер, а они еще не ознакомились как следует со здешними корчмами. Утро промозглое, с топи тянулись клубы серого тумана. Каменщики прохаживались на лесах, засучив рукава рубах, повязывая фартуки и сердито позевывая. Видно, вспоминали Ригу, где в прохладное летнее утро веет приятным теплом от нагретых вчерашним солнцем стен, а из пивных тянет заманчивым запахом колбасы и пива. А здесь что, в этих медвежьих болотах! Лицевая стена в рост человека уже готова. Теперь до приезда молодого господина надо бы постараться закончить еще свод подвала. Но ведь их нельзя подгонять, рижане — люди вольные, еще обидятся и все бросят. Даже шапки снимают не спеша, Холгрену казалось, что даже как-то небрежно.
Четверо подносчиков кирпича из барщинников уже вскинули на плечи «козы» с кирпичом, приладили лямки. Два известкомеса стояли у бочонка с раствором, прилаженного к жерди, и ожидали, куда тащить, коли заорут. Холгрен оглядел и этих. Нет, эти не бунтовщики, за двадцать пять лет он все же сумел их приучить к послушанию и боязни. Так кого же он боится? Какого-то вонючего кузнеца, холопа, навозника! Только поймать его надобно и драть, драть, драть так, чтобы не поднялся! Так, чтобы почки отбить, чтобы кровью захаркал, а тогда молодой Брюммер может спокойно домой ехать.
Холгрен оперся на трость. Окованный острый конец ее с легким хрустом вонзился в землю, — вот так он вонзился бы в тело любого негодяя. Отлегло от сердца. Управляющий уже не улыбался, не свистел, обретя прежнюю самоуверенность и чувство собственного достоинства. На прокладке дороги работали проворно. Топь уже не зыбилась, даже если на середке подпрыгивать. Если бы с самого начала пришло в голову настелить гать! Надо было послушать Плетюгана. Но нельзя же показать, что какой-то сиволапый мужик знает больше, чем сам управляющий. Ну, да что там, что сделано, то сделано. Конечно, чтобы все закончить, об этом и думать нечего. Но барон по крайней мере увидит, что благие намерения были и все, что можно было с этими лежебоками сделать, сделано.
Скривившись в знакомой всем улыбке, дружелюбно ругнувшись и дав понять, что он пробудет здесь поблизости весь день и от глаз его ничего не ускользнет, Холгрен вернулся к замку. Там к его рукаву припала приземистая бабенка с ореховым батожком в руке. Она повздыхала, точно читая молитву, пошевелила губами и потом начала сыпать словами так быстро, что вначале только отдельные из них можно было разобрать.
— Он ведь у меня хороший муж, чего там говорить… Когда выпьет, правда, дерется, но ведь не так, чтобы уж невтерпеж. Яксиене в Смилтниеках, та порой вся в синяках ходит. И насчет ребят — ну, да барин сам понимает — больно уж охочий. У меня уже трое, и четвертого недолго ждать… Какой ни есть, а все кормилец. Что я одна-то стану делать с тремя ребятами?
— Говори, баба, толком. Кто у тебя муж?
— Клав, милостивый барин, тот самый Сусуров Клав. Барин, поди, еще помнит — четвертый год, как выпороли и выгнали из Вайваров. За пьянство, как же, как же, и за строптивость с господами… упрям бывает, что и говорить, упрям, что твой камень. Барин, голубчик, милостивый, велите его привести в имение, в клеть, коли супротивничать начнет — вожжами повязать, десятка два розог всыпьте, чтоб опомнился. До воскресенья, пока Майю повенчают с Лауковым Тенисом, пока эта дурость у кузнеца Мартыня не пройдет. А то он и Клава моего втянет в погибель. Ведь что этой забубенной головушке — ему вольно беситься да перечить господам. А я что стану делать с четырьмя ребятами, коли Клава моего в тюрьму засадят? Два десятка, барин милостивый, больше не надобно, а то не дай бог покалечат, как старого кузнеца…
Холгрен прислушался.
— Попридержи свое трепало! Что ты там о кузнеце Мартыне мелешь? Был он у вас?
— Как же, как же, барин! Я же про это и толкую. Да не у меня, у Клава моего. Сегодня чуть свет. Позавчера вечером был и сегодня утром опять. Они думают, я сплю, да только, когда хозяйский петух запоет, я завсегда просыпаюсь. Двери у клети прикрыты, а я подслушала. Бормочут, бормочут — да вдруг он как гаркнет: нынче одну шкуру дерут, а когда молодой барии приедет, тогда три станут! Душегубы, говорит, эти господа, невест умыкают. А мой-то: да и хозяйства тоже…
— Мартынь Атауга? Кузнец?
— Да знамое дело, барин, я же все время про то и толкую. А теперь у господ нет той воли, шведские власти стоят за мужиков. Ничего они больше не могут, говорит. Как, мол, те, что под Ригой: имению дубинкой по башке, господам огня подложить…
— Как, как ты сказала?
— Помилуйте, барин, — видно, я оговорилась: может, оно и наоборот было… Всю волость он обегал, всей межидворцев, батраков и бестягольников поднимал — ни один не идет! Тот чешется, будто вши заели, а другой только колом сулится…
— Колом? Так он и сказал?
— Ей же право, барин милостивый! Стану я врать, только что своими ушами слыхала… А мой — и вовсе шальной: уж я-то знаю, кого колом огреть надо бы… Куда ты пойдешь, туда и я… Ходок этакий, когда в доме трое да четвертый того гляди! Будьте уж столь милостивы, барин! Притащите в имение — пусть уж ради меня всыплют ему десятка два, чтоб опомнился! Только бы не покалечить…
— А куда он подевался, твой Клав?
— А куда ему деться — там в клети и дрыхнет. По кирпичи не поеду, говорит, у меня живот болит. Ангелы господни пускай едут… У хозяина-то самого на пятке чирей, прислал малую девчонку…
Управляющий просветлел.
— Ах так, колом они сулят! Добро, добро!
— Сулят, да разве же они посмеют! Будьте уж так милостивы, барин… Уж этот кузнец — как сам нечистый, Может с толку сбить…
Из-за угла дома показалась хозяйка управляющего. Холгрен махнул ей рукой, голос его стал притворно сладким.
— Грета, голубушка, покорми эту женщину.
