На сырых торфянистых лугах трава временами росла хорошо. В нынешнее засушливое лето выдалась не такая высокая, да зато сочная, мало таволги и других негодных лесных трав с твердыми стеблями и хрупкими листьями, которые, еще когда в стога начинают сметывать, крошатся и рассыпаются трухой. Весь мужичий конец еще не выкошен; полевица уже отцвела и поблекла, клонясь над смолянкой, лютиками, звонцом и бурым медовиком. Но вот пошли чищеные, ровные, скошенные господские луга и на них тридцать еще не осевших копен с дерном на стожарах.

Шагая рядом с возом, Грантсгал покачал головой.

— Доброе сено в этот год поставили для имения, отец ключник. Без единого дождя. Зеленое, яркое, что твой гарус.

Ключник повернулся, глянул на луга.

— А чего не поставить, коли время как на заказ. Можно было работать с прохладцей. А вон — что такое, вроде кто зубами грыз, по всему прокосу из-под валов щетина торчит?

— Это Лауков покос, так они и грызут каждый год. Тенис косу наладить не умеет, а девка — наточить как следует. Ходят оба, как гадюк бьют.

— Ах, Лауков — ну, тогда понятно… Управляющий на такие дела глазастый.

— А Лаукам что!.. Других эстонец по три раза обойдет, вырвет клок из копны, свернет жгутом: «Глянь ты, свиное рыло! Жижа течет, а ты уж хочешь в стога метать. Разметать и завтра прогрести еще раз!» А где там жижа, когда еще в валах шуршит. Что я, первый год стога ставлю? Чего же хорошего — пересушить? Ведь лист осыплется — мякина, а не сено. А Лауков, так тех кругом обходит. С эстонцем в друзьях-приятелях живут да посвистывают.

— Это что еще за эстонец такой? Ты, Грантсгал, порки, видно, на своем веку не пробовал.

Грантсгал опешил от этого выговора. Ключник ему хоть и дальняя, но все ж таки родня.

— Да ведь я что, отец ключник… Все его так зовут.

Ключник ничего на это не ответил, только еще раз взглянул на луг.

— На десять стогов в этом году меньше, чем в прошлом. Староста злится — эти десять, мол, на покосе оставили.

— Десять — на покосе!.. Да что он, мозги с кашей съел?! В такую сушь! С самой Троицы раза два только поморосило. А зато уж и сено — без лесных трав, без жесткого стебелья.

Ключник задумался.

— Так-то оно так… Да управляющий беспокоится. Барин едет домой, говорит, как знать, может, захочет пару верховых лошадей держать, а хватит ли у нас кормов? Ведь по весне только-только вытянули скотину. А этот год? Рожь еще ничего, а сколько там яровой соломы выйдет? С вас, голяков, тоже брать уже нечего.

— С нас!.. То же самое и будет, как в голодное время, когда солому с крыш скормили, а по весне борону все равно самим тащить пришлось. Пусть этот эст… пусть этот управляющий для себя держит только одну верховую, тогда хватит. Пусть не держит экономку да служанку, пусть не гоняет наших девок на свои работы, тогда хватит. Если бы у молодого барина были глаза на месте — гнал бы такого взашей. Сколько он людей обдирал, а куда все добро девалось? Вконец разорил нас, а что из этого барину пошло?!

— Не кричи так: Эка неподалеку — услышит, тогда нам обоим несдобровать. Верно, разве я сам не вижу — чистый дьявол! Весной коров за хвосты поднимать приходится, а зато сколько осенью ржи да овса в Ригу идет, сколько ячменя на лиственскую пивоварню! Барин, мол, в Неметчине все проедает, с девками проматывает, в карты проигрывает.

— А у самого-то всегда припасен бочонок с вином в погребе. Сколько пур ржи он пеклюет для себя? Куда идут пять фунтов чесаного льна, что он с позапрошлого года каждому двору накинул? Да разве барин об этом ведает? Ты там поближе, лучше всех видишь, тебе бы и рассказать про все.

Ключник испуганно отмахнулся.

— С ума ты спятил, Грантсгал! Да куда я, старик этакий? Самому бы шкуру сберечь. Думаешь, управитель останется тебе виноватым, не сумеет выкрутиться? Ты эту лису не знаешь. Я уже и теперь по ночам не сплю — будто жулик какой либо вор. Что осенью в клеть ссыпают — у меня до последней пуры на бирках зарублено. Приедет молодой барин и спросит, где они? Подай сюда, хочу поглядеть, сколько вы намолотили прошлый год, сколько в позапрошлый… А что я покажу, ежели управитель у меня бирки отбирает? Я-де их утерять еще могу, как тогда разбираться станут? Я-то их бы не утерял, у меня все было бы в целости. А вот как теперь будет, это мне невдомек. Осенью сгонит лошадей и говорит: нечего тебе здесь считать, мы с писарем сами запишем, ты в этих делах ничего не понимаешь… Я-то хорошо понимаю, и ваши дела тоже, да что я могу поделать, приказывать-то я не могу. И уж четвертый год велю своему Марчу нарезать вторые бирки, и эти для лучшей сохранности у себя держим. Что будет, то будет. Моей спине еще при старом бароне немало доставалось. Да вот за Марча боюсь, животом он слабый, мается… Приезжал бы барин скорей, по крайней мере мученью конец.

— А ты все ж думаешь, что приедет? Который уж раз так ждем, а все не едет. Врет, поди, все управитель.

— Нынче не врет, сам так струсил — куда тебе. Больно уж много грехов на душе накопилось. Да и приехал уж, сказывают, только на время задержался у Этлиней в Отроге. Старому барону неможется, а тетка нашего-то у него одно время вроде за жену была.

— Полюбовница — кто того не ведает. Да и ребенка прижили.

— Прямо трясется наш управляющий, не знает, за что браться, за что хвататься. Потому-то вас в самую страдную пору и гоняют за этим кирпичом.

Тремя возами дальше Силамикелис вел разговор с работником Сусура — Клавом.

— Чем не житье барину. Сено в стогах, пусть польет хоть завтра. А когда мы попадем на свои покосы?

Неразговорчивый Клав пробурчал, будто выдавливая слова из горла:

— На той неделе, когда польет.

— Видно, так. Сколько всего и травы-то нынче, и ту сгноят. Осенью опять сгребай лист на подстилку, всю солому придется скормить скотине, да и то поди знай, хватит ли.

— Не хватит… Наломать овцам осинника, тогда хватит.

— Много ты их выкормил? А ежели от осинового листа у овец в утробе клоп заводится и шерсть облазит?

— Полынью надо поить, тогда не облезет.

Силамикелис рассердился.

— Вот умник выискался! Не было у тебя скотины, нет и горя. У самого, видно, старуха водку на полыни настаивает, то-то ничего и не пристает к тебе. Бесшабашная жизнь у такого батрака, ни тебе заботы, ни горя.

— Ну и отдай мне свои Силамикели, да и ступай в Сусуры на мое место. Сусур каждую субботу мясом кормит.

Силамикелис только рукой махнул: с таким лучше не заводиться. Слова еле выдавливает, а уж скажет — как обухом по голове.

Тяжело вздохнул.

— Вот ведь свалилась на нас эта напасть с кирпичами. Говорят, всю неделю заставят возить.

— Я уж сказал, пока не польет. Тогда и косить сможете.

— Барин приказал, чтобы новый замок поставили еще прошлой осенью, когда домой собирался. Кирпич уже четвертый год обжигают — по четыре печи в лето, два замка можно было построить. Да ведь коли эстонцу деньги надобны, так все на сторону продает. Говорят, под Дерптом себе имение купил.

— Каждый таких барчат доить станет, которые только в Неметчине жить хотят.

— Да ведь если бы он только одного барина доил — а то и нас! Кому все это доводится собирать да напасать, что крадет эстонец? Нам! Не верю я, хоть убей, и не поверю, что те пять фунтов льна с ведома барина. И пура орехов со двора, что он в Ригу отвозит, и четыре короба, и пура пеньки вместо полпуры. А зачем погнали за кирпичом в самый сенокос? Это ведь не человек, а зверь! Старый Брюммер тоже зверь был, так хоть в сенокос не донимал — потом по субботам, по воскресеньям можно было отработать.

— Сами виноваты. Чистые телки, а не хозяева. Послали бы жалобу шведским властям в Ригу, тогда и увидели бы, что бывает за такие штуки, когда людей обдирают да в сенокос на работы гонят.

— Эх, да что ты, Клав! Сколько уж об этом судили да рядили, да ведь что мы можем? Разве мы хозяева — телячьи головы, твоя правда. А только так и выходит: кто же это поедет в Ригу? Не успеет и лошадь запрячь, как уж кто-нибудь сбегает, шепнет эстонцу. Разве мало у нас таких? Сговору у нас нет, потому-то нас и гонят, голодом морят и забивают, как скотину. Старый Брюммер был зверь, так хоть свой господин. А тут этакий, невесть откуда и взялся, эстонец! Заявился жердь жердью, брюхо подтянуто, а теперь на нашем поту вон какую утробу наел, носить не под силу.