— Лифляндское дворянство загнило. Его предки переворачиваются в гробах и гадают, неужто и впрямь их потомки совершенно забыли честь и позволят и впредь попирать себя.

Курт выпил довольно много крепкого вина. К тому же его раздражало бахвальство этого юнца и бесстыдство кузины. И он тоже стукнул кулаком по столу.

— Кто это осмеливается утверждать? Лифляндское рыцарство поднимается, чтобы отстоять свои священные права.

Шрадер только махнул рукой.

— Пра-ава… Где же они, эти права? Кто с ними теперь считается? Даже выпороть какого-нибудь ленивого мужика лифляндский дворянин уже не смеет. Вдумайтесь только: этих лапотников теперь судит их собственный суд! Дворянину надо идти и доказывать, что какой-нибудь Ян или Ешка заслужил не десять, а тридцать пар розог. На дворянина может жаловаться даже его собственный кучер, а берггофский Фердинанд должен держать ответ, почему он посмел собственных крепостных посадить в подвал замка и почему двое оттуда не вышли. И это только начало, а какой будет конец, этого мы даже и представить не можем.

Шрадер побледнел, но темные глаза его пылали, как угли.

— Еще, Карл Одиннадцатый не постеснялся предложить, чтобы лифляндские рыцари добровольно отрубили себе правую руку, то есть отпустили они на волю своих крепостных, а потом договаривались с ними, не согласятся ли они и впредь пахать для них землю, или это отныне должны делать сами помещики. Хорошо еще, что у них хватило смелости сказать «нет». Мы эту землю завоевали, она принадлежит нам со всем, что на ней ползает и ходит.

Курт улыбнулся.

— Только мы порой забываем, человек ли это ходит около замка или лошадь,

Шарлотта-Амалия взглянула на него на этот раз уже совсем сердитыми глазами. Шрадер помолчал, потом пожал плечами и выпил.

— Не говорите загадками, фон Брюммер. Я уже сказал, что забыли лифляндские дворяне: свою рыцарскую честь, свой долг перед нашими славными предками. А ныне, совсем не ко времени, начинают появляться этакие оригиналы, этакие мечтатели. И вот они болтают, будто мы забыли о каких-то обязанностях по отношению к этим латышским мужикам. Один такой еще недавно попался мне в Митаве, я ему славно заткнул глотку, Верно, кое о чем мы забыли, сказал я ему, хорошим кнутом почаще замахиваться, чтобы они ведали, кто господа в этой стране. А вот о подкупленных шведами предателях, говорю я ему, о них мы не забудем, когда наступит наконец час расплаты.

Курт хотел наполнить свой стакан, но бутылка оказалась пустой, он отшвырнул ее в сторону.

— Подобными словами бросаются только мальчишки, которые недостойны даже полновесной пощечины дворянина.

Шарлотта-Амалия рванулась, как ласка. Рука Шрадера соскользнула, царапнув ногтями по косточкам ее корсета.

— Кузен, вы становитесь слишком дерзки.

Шрадер не успел ответить на дерзость и даже не обратил внимания на вспышку баронессы. Он удивленно вытаращил глаза. Вместо слуги с четырьмя бутылками вина вошла девушка, которую Курт фон Брюммер узнал сразу, хотя она и выглядела совсем иначе. Постолы с белыми льняными оборами, поскрипывая, шаркали по каменному полу, полосатая юбка целомудренно облегала стройные сильные ноги, воротничок рубашки плотно и довольно высоко стянут тремя нитяными пуговками — наверное, чтобы прикрыть багровый рубец на шее, который спереди расширялся и прятался куда-то под лиф. Две толстые светлые косы тяжело спадали ниже пояса, и в концы их вплетены зеленые, оторванные от какого-то шелкового лоскута ленты. Бутылки звякнули, когда она поставила их на стол. Алые губы дрожали в принужденной улыбке, глаза были подернуты робкой влагой.

Шарлотта-Амалия вопросительно посмотрела на гостя: нравится ли тому выбранная ею прислужница? Но, очевидно, заметив по глазам, что нравится больше, чем следует, надулась и сердито выслала Ильзу вон. Карл вон Шрадер еще с минуту смотрел на дверь, за которой та скрылась. Опомнился он и возобновил разговор только тогда, когда Шарлотта-Амалия кашлянула.

— Да и что осталось от лифляндского рыцарства? Скоро самое последнее имение перейдет к казне, фон Геттлинги и фон Брюммеры будут счастливы, если их еще примут управляющими шведские арендаторы. Перемеривание, да оценка, да ваккенбухи — ни талера сверх податей вы не сможете наложить на этого господина-мужика, даже если и самим придется хлебать похлебку с салом и пить прокисшее пиво!

Он вскочил, его лицо пылало гневом, обидой и жаждой борьбы. Даже Курт не мог противостоять этой юношеской пылкости.

— Наши действия были опрометчивы, мы не сумели превратить латышских мужиков в своих друзей и союзников, поэтому-то мы ныне столь немощны. Даже старый барон Геттлинг видит и понимает эту ошибку. Но, осознавая ошибки свои, мы учимся, школа истории сурова, но справедлива. Отныне начнем действовать в ином направлении — и я в своем Танненгофе буду первым. С послезавтрашнего дня начну. Но завтра, еще до этого, нам надо скинуть шведское иго, надо сорвать путы с рук лифляндского дворянства, дабы начать новый акт в нашей жизни. Мы все поднимемся, и Рига нам поможет.

Теперь улыбнулся Шрадер.

— Вы так хорошо знаете Ригу?

— Я ее совсем не знаю — сколько я здесь пробыл?! Но это само собой понятно. Что ныне осталось от богатого и гордого ганзейского города? Разве спесивые рижские купцы не стали ныне такими же плательщиками налогов и пошлин шведам, как наши крепостные? Разве они не захотят вместе с нами вернуть прежние времена самостоятельности, богатства и славы?

На некоторое время Шрадер посерьезнел, оперся головой о ладонь и угрюмо посмотрел на заплесневевшую стену.

— Два раза я был в Риге — раз вместе с Иоганном! Паткулем, другой раз один. Говорил с купцами, цеховыми мастерами, господами из ратуши и с разной знатью. С меня довольно, в третий раз туда не покажусь. Конечно, все они говорят: что это теперь за жизнь, в шутов и нищих нас превратили. Только мы, торговые люди, говорят они, мы вольны пустить корень и в Ревеле, и в Бранденбурге, и в Генте, и в другом месте. Мы не так связаны с этой страной, как помещики. Пусть первыми подымаются рыцари, а мы увидим, как быть.

Племянник барона Геттлинга залпом осушил стакан вина.

— И они увидят! Недалек день, когда мы подымемся как один человек.

Шрадер посмотрел на него как-то свысока.

— Мне все же сдается, что лифляндское дворянство вы знаете не больше, чем этих рижских торгашей. Большая часть помещиков — такие же, как и барон Геттлинг, только без книг да пергаментов. На них нечего надеяться. Те, кого выбили из имений, усердствуют, дабы заделаться чиновными, служивыми либо прихвостнями у властей. Они счастливы, если им оставят хоть корку вместо древнего величия. Те, кому не грозит редукция, говорят: «А нам что? В нынешние времена разумнее быть тихим и уступчивым, — пусть кричат те, кого допекают». Остаются лишь такие, как я и вы. А кто мы? Горстка. И вот из этой самой горстки иные еще занимаются совсем не подобающими рыцарю поисками ошибок и поношением старины.

Курт сделал вид, что не заметил ни этой шпильки, ни презрительного взгляда кузины: не стоило с ними ссориться из-за тех великих замыслов, которые он лелеял в себе.

— Горстка всегда была началом всему, рать многая за нею следует. Надеюсь и даже уверен, что она последует и на сей раз.

— И наш великий предводитель тоже надеется, только он не полагается на одни надежды.

Шрадер вскочил, уперся кулаками и перегнулся через стол.

— Иоганн Паткуль знает, чего стоят «надежды» и сколь надежен договор. Он подымает лифляндское дворянство, но надежную опору ищет там, где власть, сила и исконная ненависть к шведам.

— Я знаю: у польского короля Августа Второго.

Шрадер посмотрел на него так, словно он-то и был старшим, а тот только неразумным мальчишкой.

— Ничего вы не знаете или, вернее сказать, знаете только крохи. Паткуль умеет хранить свои тайны до нужной поры. Нашим союзником в борьбе он сделал датского короля Христиана.

— Слыхать слыхал, да только верно ли это? Дания так далеко, чем нам может помочь Христиан?