Швед чуточку смешался.

— Где же второй слуга, что господам для всякой потребы служит?

— Он уже не мой слуга, я его послала коров пасти.

— Теперь вы можете послать пастухом садовникова подручного, больше он ни на что не годен.

Скотину как раз гнали домой. Пастуха сейчас же привели сюда. В лаптях, подпоясанный мочальной веревкой, с хворостиной в руках, он лил крупные слезы и молил о пощаде. Швед спросил:

— Что он там говорит?

— Господин, дескать, велел.

— Это мы слыхали. Сажайте в телегу.

Слугу все-таки пожалели, посадили несвязанным. Кто же не видит, что бежать ему не под силу. Пока баронесса еще стояла у дверей, люди не смели подходить близко. Но, когда она со своим «кучером» отбыла прочь, они сразу же окружили телегу, правда, то и дело робко поглядывая на окна замка. В одном из них время от времени показывалось заплаканное лицо Шарлотты-Амалии, но ее уже можно не опасаться. На всех лицах виднелась неподдельная радость. Мальчишки крутились возле драгунских лошадей, дивясь на шпоры всадников, трогали палаши, даже не боясь, что придавит копытом. Девчонки становились на цыпочки, поглазеть, как же теперь выглядит кучер. И слезы кучера никого не трогали.

Толмач, улыбаясь, указал на этих людей.

— Глядите, глядите, как они его любят!

Драгуны только поглаживали усы, под которыми мелькали самодовольные улыбки.

Кучер уткнулся лицом в телегу. Дряхлая костлявая старушка вырвала у него из-под головы пук соломы.

— Еще на подушки укладывать этого сатану! Пускай обобьет морду об телегу.

Тщедушный паренек упрашивал толмача:

— Дайте мне, барин, ваш кнут, я хоть разок ему врежу.

Солдат засмеялся.

— Видать, он тебя порядком потчевал.

— Разок только, пусть знает, как оно на вкус.

Толпа мужиков уже смело надвигалась на телегу.

— Ригу еще везти такого волка! Дайте его нам сюда, мы сами его пришибем и за хлевом зароем.

Когда ему перевели, швед пожал плечами.

— Ну и страна! Господа — звери, и мужики, видать, не лучше. Гоните их от телеги.

Тронулись, толпа провожала до большака. Все вытягивали шеи, чтобы хоть еще разок полюбоваться на кучера.

— Ну, вот и самого повезли! Хватит, потоптал народ в грязь.

— Да такого бы сразу на сук, вон на ту липу.

— Какое на сук! На углях поджарить! Бороду по волоску повыщипать!

— Ишь, лежит, морду в солому зарыл, знает, что в Риге по головке не погладят!

— Посчитать надобно, сколько он людей за один этот год замордовал, да разом за всех и всыпать.

Долго они еще стояли в конце аллеи, переговариваясь и радуясь, хотя всадники и телеги давно уже исчезли в лесу.

Ехали быстро, телеги невыносимо трясло по грязной, раскисшей дороге. Курт все крепче стискивал зубы, чтобы не закричать.

Сиверс уже давно приглушенно стонал.

— Как это вы можете терпеть, фон Брюммер? Я скоро во всю глотку буду вопить. Разве же вам совсем не больно?

— Стискиваю зубы. Не хочу я им доставить такой радости.

— Да и с чего вам кричать? Все время жили в Германии, в это дело не очень замешаны. Только те два письма. Но вы же можете сказать, будто и не ведали, что в них, что Шрадер вас просто обманул,

— Как? Вы учите меня клеветать на других? Этого я не сделаю, я им ничего не скажу.

— Ну, уж это просто нелепое рыцарство. По жилочке вытянут они из вас все до последнего. Молчанием вы ничего не достигнете.

— А я ничего и не хочу достигать.

— Не будьте вы таким простаком. Если им и удастся довезти нас до Риги, во что я, правда, не верю, то нам нужно поступать с умом. Тянуть, врать, путать следы, чтобы затянуть все дело. Недели две так пройдет, и король Август со своими солдатами будет уже под Ригой. А там подымется и вся Лифляндия. Друзья нас не забудут, в это уж поверьте. Шрадер в лесу.

— Ничему я больше не верю.

— Заячья душа! Таких надо остерегаться. Я скажу прямо: хорошо, что вы попались в самом начале, иначе все дело у нас могли бы провалить. Даже хорошо, что Шрадер сказал о ваших письмах.

Курт на мгновение забыл, в каком положении он находится, хотел вскочить на ноги, но со стоном упал назад.

— Так это все-таки он?

— А разве кто-нибудь еще знал? И не вопите, сами так же рассказали бы, когда ожгли бы по спине. У того драгуна латыша чертовски тяжелая рука.

— И от таких предателей вы еще ждете спасения?

— А вы, может, от бога? Тогда долго ждать будете, хоть вы теологию изучали и лучше знаете, как взывать к нему о помощи.

Он замолчал и начал осматриваться. Если приподняться, то можно оглядеть небольшой кусок дороги. Длинная вереница едущих навстречу остановилась у обочины. Сиверс шепнул:

— Это мои люди, сено возят. Увидим, что они станут делать…

И он откинул голову так, чтобы солома не закрывала рта, чтобы можно было крикнуть, если те попробуют что-нибудь предпринять.

Но те ничего и не собирались предпринимать, а слезли с телег и стояли, сняв шапки, даже кнуты положили. Кое-кто из последних в ряду разглядел того, кто растерянно подымал из соломы голову. Но то, что отразилось на их лицах, никак нельзя было назвать желанием броситься на помощь, даже сожалением, скорее, на них появилось выражение той же ненависти, что гнала атрадзенских мужиков к телеге с кучером. А когда пленники проехали, послышался ликующий крик:

— Нашего барона увозят!

С проклятьем Сиверс снова опустил голову на солому.

Уже смеркалось. Проехали чудесным сосновым бором, вдали переливалась красная от заката Дюна. Затем поднялись на взгорье, где распластались обширные ленневарденские поля с далеко раскиданными друг от друга дворами мужицких хозяйств. Где-то далеко-далеко сверкнул огонек — видно, кто-то у открытого окошка засветил лучину. У обочины еще дымился оставленный пастухом костер. Великая тишина опустилась на лифляндские поля в обрамлении черных лесов. Крестьянский люд спал чутким сном, чтобы с рассветом вновь быть на ногах и исполнять тяжелую барщину.

Когда въехали в Кайбалский овраг, Сиверс не мог больше выдержать. Приходилось говорить, чтобы не стонать.

— Что они со мной могут сделать! У меня ничего не нашли, а что в карманах у Шрадера, он мне о том не сообщал. Еще не бывало случая, чтобы лифляндский дворянин не дал ночлега путнику. Гостеприимство с незапамятных времен относится к нашим лучшим обычаям. Даже шведским варварам надо бы это признать. Они прискакали за мной из-за тех двух мужиков. Из-за двух мужиков эта двуногая тварь, которая называется шведским офицером, осмеливается оскорблять родовитого дворянина, заковывать в цепи, связывать, истязать да еще ко всему в навозной телеге везти в Ригу!

— Не говорите так громко, я слышу, этот латыш-драгун кричит там у какой-то телеги.

— Драгун… Я ему в Риге накричу так, что его мужицкие уши оглохнут. Если дворянина обвиняют в чем-либо, так его могут пригласить в суд и там допросить, а не обходиться с ним, как с разбойником и убийцей.

— Но я слышал, что эти два мужика в Берггофе все-таки были убиты.

— Кажется, вы в Германии оставили девять десятых своего рассудка. Если я убиваю свою собаку, которая мне опостылела, то вы скажете: душегубство! Надо соображать, о чем говоришь. Эти лапотники сами были убийцами и с лихвой заслужили, чтобы их убили, как собак. Но я этого не сделал. Два раза я их выпорол, но на это у меня даже по их проклятым шведским законам есть право. Ратфельдер и молодой Дингсдорф выпили немного больше, чем следует.

— Вы, надеюсь, о том не сказали?

— А почему бы мне не сказать? У меня спина не крепче, чем у Шрадера, и в рижской тюрьме валяться за других мне и в голову не приходит. Пускай сами отвечают.

Курт вновь забылся и хотел вскочить.

— За убийство каждый должен отвечать своей головой, а в особенности дворянин. Если бы у него было две, то и двумя. И все же я должен вам сказать, фон Сиверс: никакой вы не фон Сиверс, а отребье! И Шрадер, и вы, все вы — отребье!

— Вы мне за это ответите!