— Здравствуйте, Егор Степанович, — поднявшись, спросонок повторил Казаринов…

— Спать ты здоров, — усмехнулся Леушин. — А есть тоже здоров?

— Нет, — простодушно ответил Казаринов.

— Разве не работать приехал?

— Работать. То есть на практику… Вот направление…

— Знаю, звонили, — оборвал Леушин, не обращая внимания на протянутые документы. — Работать придется всерьез. Авторучку запрячь подальше, если желаешь стать буровым мастером. Желаешь или нет?

— Конечно, — признался Казаринов.

— Ну вот, — сказал Леушин. — Примету не слыхивал: кто лениво ест, тот лениво работает? Отправляйся в котлопункт.

— Да мне не хочется есть.

— Я что сказал? — жестко перебил Леушин. — Я не девушка, чтоб передо мной притворяться… Быстро шагай! Я там предупредил.

Обычные три блюда — суп, гуляш и компот — поставили в котлопункте перед Казариновым. Но он глаза вытаращил: суп налит в громадную миску, такие миски только в деревне увидишь, за общим семейным столом, гуляша подано столько, что хватило бы на три студенческие порции, лишь компот в нормальном граненом стакане…

Благо еще, что Казаринов сильно проголодался. Но и то, когда добивал этот обед, пришлось ремень на лишнюю дырочку отпустить. Ничего не поделаешь, повар косится из своей амбразуры:

— Объедков не оставляй, слышишь?

«Как люди столько съедают?» — удивлялся Казаринов.

Впрочем, на другой же день удивление исчезло; точно такой обед показался уже нормальным, Казаринов истребил его запросто…

Возвращаясь с котлопункта, Казаринов замешкался. Бродил, бродил вокруг барака и не мог вспомнить, какая дверь ведет к Леушину. На улице стемнело, фонари зажглись, все вокруг кажется незнакомым. А спрашивать у людей во второй раз — совестно. Засмеют ведь… Казаринов огляделся, мысленно провел от буровой прямую линию, прикинул, в какое окошко она упрется. Нащупал дверь, открыл — и понял, что угадал точно.

— Заблудился? — без улыбки спросил Леушин. — Как отыскал-то?

— По окну.

— Сам догадался?

— Сам.

— И то хорошо… Ложись отдыхать. Вон в углу раскладушка, вон мешок спальный. Простыни внутри. Завтра с утра — на работу.

Мастер ушел.

Казаринов приготовил себе постель, разделся. Совсем недавно хотелось ему спать, а теперь сон не брал. Вспомнились деревня, школа, где учился. Многие ребята из школы тоже подались в институты и техникумы, но пристроились так, что на практику попадают в родные места и работать остаются в своем совхозе. Дом — не чужбина, дома и стены греют… Люди кругом знакомые, мать с отцом рядышком. Живи, ни о чем не тревожась… Вспомнил это Казаринов и опять загрустил. Эх, поступил бы он в сельскохозяйственный техникум, как его дружки-приятели, может, ночевал бы сегодня под отцовской крышей. Вечером бы в клуб сбегал, в кино или на танцы…

В пустой комнате было неуютно, холодно. А за окном ревели дизели, и от их рева подрагивали стекла.

Конечно, заманчиво стать буровым мастером. Из деревенских парней пока никто не выучился этой специальности. Завидовали ребята Казаринову. А он гордился. Он не подозревал, чудак, что ждет его на буровой…

Ночью снилась Казаринову бесконечная дорога-лежневка, он прыгал по бревнам, как по клавишам, ронял тяжелый чемодан. А остановиться нельзя было: засосет болотная прорва. Ревели дизели, и еще прибавился к ним новый звук — нудный, скрежещущий. Казаринов с трудом разлепил глаза — уже утро. Мастер Леушин сидит за столом, тарахтит электробритвой.

С малого началась практика Казаринова — несколько дней помогал готовить глинистый раствор. Занятие тяжелое и кропотливое. Глина, вода, различные добавки — все это надо дозировать, как в аптеке, ошибаться нельзя. Слишком густой раствор уменьшит обороты турбобура, помешает долоту вгрызаться в породу. Слишком жидкий раствор ослабит стенки скважины, они могут осыпаться, тогда до аварии недалеко…

Казаринов не жаловался, что ему трудно, не высказывал недовольства грязной работой, не просился на другое место. А мастер Леушин тоже помалкивал. Ему-то зачем торопиться, безропотный подсобник выгоден… И все-таки недели через три Леушин сказал:

— Сегодня наверх подымешься.

Посредине буровой вышки есть глубокая люлька. В ней стоит человек и ключом, похожим на кочергу, соединяет трубы в замок. Потом этими трубами наращивают колонну, опускаемую в скважину.

Рабочий в люльке зовется «верховым». Ему достается ничуть не меньше, чем работающим на земле, — трубы-то многопудовые. Вдобавок весь день на ветру, на холоде. Если бурение идет нормально, «верховой» еще выберет минутку для перекура. Но если колонну труб начали поднимать, например, при смене долота, «верховому» не то что курить, голову некогда почесать.

К люльке и повел Казаринова мастер Леушин. Вышку словно бы колотила лихорадочная дрожь; завывали дизели, содрогалась километровая колонна труб, пробивавших подземную твердь. Лестницы, что вели наверх, были крутые и узкие. У Казаринова сжималось, падало сердце; обеими руками хватался он за перила. Леушин грохотал своими сапожищами впереди и ни разу не оглянулся. Возле люльки спросил сумрачно:

— Голова не кружится?

— Нет… — Казаринов судорожно глотнул.

— Вниз можешь смотреть?

— Могу. Вот.

— Тогда становись сюда. А ты… — Леушин кивнул «верховому», — покажешь, что и как.

Повернулся и загрохотал вниз по лестницам.

Первую неделю Казаринову везло. Бурили нормально, без осечек, требовалось только свинчивать трубы. Казаринов решил, что уже освоился с работой «верхового», бесстрашно орудовал своим ключом-кочергой. А в субботу — стоп! — неожиданно начали подымать колонну. И Казаринов чуть не сплоховал. Освободит от замка поднятую трубу, отведет на место — труба качнется и назад отходит. Второй раз отталкивает ее Казаринов. Надо спешить, а он устал, силы в руках не хватает. Невдалеке присел сменный «верховой», готовый каждую минуту кинуться на помощь. Но Казаринов сказал себе, что не будет подзывать сменного. Попробует сам выстоять. Снизу кричали, поторапливали; Казаринов размыкал и отводил трубы, тяжелые и грязные; у него сбивалось дыхание, в глазах темнело. Вечером сползал по крутой лестнице, как мешок.

А назавтра опять покрикивают снизу, опять Казаринов размыкает и отводит стальные махины. Не одну сотню труб разъединил, пока поднимали колонну. А это был только первый подъем. Потом Казаринов перестал их считать.

Но подмоги у сменного так и не попросил, сам справился.

Настал день, когда мастер привел Казаринова к бурильщикам.

— Приглядывайся! Помогай!

Казаринов пристроился у лебедки, стал наблюдать за работой. Поначалу бурильщики не обращались к нему. Наверно, нужды не было. А потом принялись гонять: «Подай-то!.. Убери это!..» Словно Казаринов не практикант, а последний подсобник. Можно было бы заупрямиться, отказаться; Казаринов стерпел и даже наоборот, добавлял себе работенки. Его не просят, а он подбежит и то качнувшуюся трубу поддержит, то поднесет квадрат.

Квадрат — особая четырехгранная труба. Через нее подают, в скважину глинистый раствор. И через нее посматривают, как вгрызается в породу долото.

Однажды, когда у лебедки стоял мастер Леушин, стали наращивать трубы. Чтоб нарастить, надо сначала снять квадрат. Казаринов бросился помогать рабочим, ухватился за квадрат, приподнял его — и тут на лицо, на голову ему хлынул глинистый раствор. Не знал Казаринов, что в квадрате — остатки раствора…

— Вот и крещеным стал! — сказал мастер Леушин.

Липкий, скользкий, обжигающе-холодный раствор попал за воротник, струйками потек по спине. Противно! Поскорей бы вымыться, переодеться. Но Леушин стоит за лебедкой, будто ничего не случилось. Нажимает на рычаги, в сторону практиканта не смотрит. И Казаринов не ушел в барак. Остался у труб, только плечами передергивал, чтоб рубаха не прилипла к спине. А чтобы не замерзнуть, посильней навалился на работу; разогревал себя, таская тяжести.

На леушинское равнодушие он обиделся. Конечно, Леушин — не отец, не мать, родительской заботливости ждать от него не приходится. И все-таки мог бы обращаться по-человечески… Про таких, как Леушин, в деревне говорят: с «мерзлым сердцем».