— Хочешь воды? Может, поешь?

— Сыт… Что роют-то?

Старуха замялась, а потом уверенно начала:

— Да что ты! Ничего не роют. Это ты вчера рыл ров и перегрелся на солнце. Вот тебя и хватил солнечный удар. Мы так перепугались… Изо рта у тебя пошла пена… А лейтенант, что наблюдал за работой, съязвил, что ты, дескать, прикидываешься…

Видя, что жена что-то не договаривает, старик заворчал:

— Чего причитаешь? Что я, покойник, что ли? Спроси, что там роют?

Старуха выглянула за дверь, затем вернулась и села около мужа.

— Вчера приходили партизаны. Они наказали иродов, которые заставляли строить укрепления. Затем собрали все село и рассказали о преступлениях деревенских властей. Если бы ты видел, как напугался староста. Его арестовали и увели куда-то. Так ему и надо! Сейчас засыпают ров, ломают изгородь.

— Кто ломает?

— Народ! Кто же еще? Партизаны уже ушли… Тебе нельзя много говорить. Пополощи рот и поешь!

Там Шань только хмыкнул, и трудно было понять, что он хочет сказать. Старик был крепко сложен, черен от загара, волосы побиты сединой. По характеру он был угрюм — за день ни словечка ни проронит, не улыбнется. По лицу его никогда не угадаешь, как он настроен и что у него на уме. Старуха боялась мужа. Боялась потому, что он был старше.

Старик попытался встать, опершись рукой о топчан.

— Завари-ка чайку и дай мне нож.

— Куда ты собрался? Лежишь пластом со вчерашнего вечера. Я видела партизан. Они сказали, чтобы ты оставался дома…

— Перечить мне, да?

Она сразу умолкла, но за ножом не пошла, а опустилась на пол около лежанки и что-то тихо зашептала. Старик одним духом выпил чашку чаю и поднялся. Его покачивало от слабости, и он снова опустился на топчан. Руки и ноги нестерпимо ныли. Голова стала тяжелой, будто налилась свинцом. Свет от лампы расплывался, перед глазами плясали желтые пятна.

Всего-навсего перегрелся на солнце, а как ослаб! Там Шань был известен на селе как усердный хлебороб. Он таскал по стольку снопов риса, что коромысло трещало. Буйволов на пахоте гонял до упаду. Любой труд был ему нипочем…

Пересилив слабость, старик уцепился за занавеску и снова встал. Покачиваясь, побрел на кухню. Достал тесак, отрезал корешок инбиря, пожевал. Видя, что муж собирается уходить, старуха набросила ему на шею пестрый шарфик, в карман сунула баночку с тигровой мазью. Там Шань только хмыкнул. Стоя в дверях, она смахнула с ресниц набежавшие слезы.

Небо было усеяно звездами. Повеяло прохладой. Там понемногу стал приходить в себя. Удары лопат, засыпающих ров, слышались все ближе. В этот шум врывался стук топоров, рубивших бамбук, и лязг ножниц, разрезавших колючую проволоку. Казалось, ничего не изменилось, и враг снова согнал людей, чтобы ночью строить вокруг деревни укрепления. Днем строят, ночью разрушают. Днем больше шума: лают собаки, кудахчут куры, ревут моторы проходящих машин. А в этот полуночный час слышится только стук тесаков.

— Стой! Кто идет?

Там Шань не успел ответить, как перед ним выросла фигура и поднялся черный ствол винтовки.

— Это ты, отец? Чего не спишь? Зачем пришел?

— У, дьявол, как ты меня напугал! Пришел посмотреть на солдат.

— Они только что ушли, отец. Вон там разбирают железнодорожное полотно. Завтра будет жаркий бой.

Сын старика закурил, вскинул винтовку и скрылся в темноте. Он служил в отряде по борьбе с вьетконговцами, но тайно, как и другие парни, был бойцом революции. Старик тоже несколько раз встречался с партизанами…

Там Шань осторожно, ощупью добрался до внешней линии укреплений. Густо разросшийся бамбук вокруг села был начисто вырублен: предстояло строить «стратегическую деревню». И теперь торчали лишь низенькие острые пеньки да кое-где деревца манго притаились у кокосовых пальм. Черные силуэты таскали через рисовое поле бамбуковые жерди. То и дело слышалось «Сторонись! Поберегись!»… Старик торопливо сошел с дороги, уклоняясь от встречи с людьми. Ноги его ступили на пучок еще не смятого риса. Старик мгновенно отпрянул и осторожно выправил стебельки. Его пронзила мысль: все рисовые посевы в пределах ограды вытоптаны… Он опрометью кинулся к своему полю.

В течение четырех дней враг стянул в село две роты и согнал всех жителей волости (более трех тысяч человек) строить «стратегическую деревню» Донгзыа. На поле Тама из двух мау риса, который вот-вот должен был заколоситься, два шао, что попали в черту изгороди, были вытоптаны. Первый ров поглотил еще три шао. Под второй изгородью погибло еще около полутора шао.

А начальник охраны заставлял жителей заготовлять бамбуковые колья еще и еще, чтобы утыкать ими второй ров, который уже отрывали. Чтобы успеть завершить работу к установленному сроку, днем строили укрепления, ночью ставили колья. Если не разрушить «стратегическую деревню», рисовые посевы будут уничтожены и Там Ша-ню, как и другим, ничего не останется. Не у кого будет даже попросить семян… И так каждый день старик рыл ров на своем поле, и каждый удар кирки по кустам риса ножом впивался в его сердце. Такое же чувство испытывали все односельчане. Они понимали, что своими руками роют себе могилу. Посевы на ближних полях почти полностью уничтожены, а дальние заброшены.

Старик время от времени останавливался, чтобы передохнуть. Все происходящее казалось ему дурным сном. Зачем нужно было сеять рис, чтобы потом уничтожить его на корню.

Даже седоголовые старики не помнят подобного разбоя! Сколько горя и страданий принесли людям эти американо-дьемовские молодчики!

Во время войны против французских колонизаторов было, конечно, всякое. Противник и тогда топтал гусеницами танков посевы на полях, преследуя партизан, но крестьянам все же удавалось убирать урожай хотя бы по ночам, сберегая значительную часть зрелого риса.

Теперь в старых дотах засели американо-дьемовцы. Трехцветный французский флаг они заменили своим шутовским. Заставляют жителей уничтожать рисовые поля и разбирать бамбуковые дома. Неслыханная жестокость!

Участок рва, который старик вырыл с семьей на своем поле, теперь засыпали, забросали колючими ветками бамбука и кокосовой пальмы. Вытащили колья, чтобы партизаны могли вбить их где нужно. Десятки людей торопливо работали мотыгами. Только один участок поля по другую сторону рва еще темнел от густых посевов. Наливающиеся зерна риса отсвечивали серебром при свете луны и мерцании звезд. Легкое дуновение ветерка распрямляло помятые стебли. Слышался привычный, ласкающий слух, шелест колосящегося риса, который, казалось, приветствовал старого хозяина.

Там тяжело опустился на землю, протянул руку к кусту помятого риса и нежно стал перебирать стебельки, поглаживая их шершавой рукой, словно осиротевшего ребенка.

Четыре дня помятый рис жарился под палящими лучами солнца. Запах прели доносился даже до села. Казалось, где-то варили клейкий ароматный рис…

Вдруг на посту марионеточных солдат что-то грохнуло. Над постройкой взметнулся огненный шар. Яркие языки пламени рассыпались тысячами искр. Вспышка ослепила глаза. Качающиеся кровавые факелы долго не угасали. Громадная тень от не законченной еще изгороди с криво поставленными кольями падала на рисовое поле. Кусты разросшегося бамбука тоже отбрасывали причудливую тень.

Старик Там лежал на бровке поля и видел, как над его головой с противным свистом пронеслись трассирующие пули, оставляй за собой длинный ниспадающий след. Пламя постепенно утихало, освещая поле желтым мерцающим светом.

Вскоре все стихло. В наступившей тишине еще отчетливее звенели мотыги и гулко отдавались в ночи удары по бамбуковым кольям. Казалось, это бились сердца людей после нескольких минут пережитой опасности.

Старик лежал не шевелясь. Вдруг какой-то человек в закатанных выше колен штанах, так что сверкали белые икры ног, обутых в шлепанцы от автомобильной покрышки, наклонился над ним и легонько толкнул в плечо. Старик услышал взволнованный девичий голос:

— Послушай, ребята здесь, да? Помоги расшатать часть изгороди. Колья забиты слишком глубоко.