"Что же делать?" — спросил я. — "Ампутировать" — был ответ. Я согласился. Ну, да это ничего. Отчего вы такой хмурый, чего вы так насупились? Уверяю вас, что это — ничего. Вы увидите, как мы еще в будущем будем работать на палестинских полях.

И он опять начал бороться со мною. Было уже поздно, я распрощался с ним до ближайшего свидания.

Во второй раз, когда я к нему пришел, я его застал хмурым.

— Что с вами, Ося?

— Все бы ничего, процесс заживания протекает нормально, но вот около меня лежит негодяй, который все время о жидах говорит. Старший врач обещал перевести меня в другую палату.

В госпитале Трумпельдор пролежал минимальный срок. "Что вы делаете?" — "Да разве можно с такой пустяшной раной так долго лежать в госпитале?" — отвечал он. Пришел он в роту, но и там ему не сиделось.

— Скучно мне, да и неблагородно находиться в тылу в то время, когда люди умирают в окопах. Нет, не могу!

— Вы, ведь, имеете право сидеть в тылу.

— Во время войны нет прав у человека, а только — обязанности.

— Но вы ведь инвалид.

— Какой я инвалид, если у меня правая рука есть, и я себя чувствую вполне здоровым?

Он думал долго и тяжело. Много ночей не спал. Все взвесил и решил. Был ноябрь 1904 года. Стояла довольно холодная погода. Японцы окружили нас довольно плотным кольцом, угрожая, если мы не сдадимся, разнести все госпитали. Наступления они не предпринимали, но днем и ночью беспрерывно бомбардировали Порт-Артур с моря и суши. В один из таких дней, когда мы все сидели в блиндажах, укрываясь от японских снарядов, явился ко мне Трумпельдор, веселый, радостный, бодрый. И в нашей дыре сразу стало светло.

— Как вы попали сюда, Ося? Откуда и как прошли?

— Ничего, не страшно, снаряды пролетают мимо. Я пришел к вам. Я решил бесповоротно разделить с товарищами боевую жизнь; надоело быть инвалидом. На днях подаю докладную записку ротному командиру, в которой буду просить разрешения отправиться на позицию и носить револьвер и шашку вместо винтовки.

Решил и сделал. Но ротный командир сам не мог решить такого вопроса и, в свою очередь, обратился с рапортом к командиру полка, приложив при нем записку Трумпельдора. Командир полка опубликовал записку Трумпельдора в приказе по полку, в котором он, между прочим, писал: "Поступок Трумпельдора должен быть записан золотыми буквами в историю 27-го полка еще потому, что Трумпельдор — еврей, интеллигент, по профессии — зубной врач". Он сам, командир полка, вручает ему, Трумпельдору, револьвер и шашку, производит его во взводные унтер-офицеры, а командир 7-й роты должен назначить ему взвод для командования. Он, командир полка, надеется, что Трумпельдор сумеет быть на высоте положения начальника и не даст почувствовать, что он иной веры, чем его подчиненные. Офицерам полка и всему полку командир полка приказывает выбить особый жетон, преподнести его Трумпельдору и устроить парад, пропустить весь полк церемониальным маршем перед Трумпельдором. И Иосиф Трумпельдор стал командиром 3-го взвода 7-й роты, которая находилась на линии огня.

В качестве взводного командира он вполне оправдал надежды командира полка и, действительно, не дал почувствовать, что его подчиненные иной веры, чем он сам. Это было, конечно, не потому, что Трумпельдор принадлежал к тем евреям, которые в таких случаях стараются затушевать свое происхождение; причина другая. Солдаты обожали его и умели ценить его прямой, благородный характер. К тому же, солдаты 7-й роты уже имели случай узнать его в роли "начальника". Еще когда мы только приехали в Порт-Артур, Трумпельдор начал играть видную роль в 7-й роте, хотя он был в то время еще простым рядовым. Дело в том, что по дороге из России умер наш фельдфебель, большой поклонник Бахуса, и 7-я рота осталась без хозяина. Ротный командир не мог выбрать другого фельдфебеля из числа унтер-офицеров и скомбинировал фельдфебельскую должность следующим образом: фактически, фельдфебелем был Трумпельдор, а номинально таковым считался один из взводных унтер-офицеров. И фактически, фельдфебель Трумпельдор отлично вел дело. Командир роты ценил его, а солдаты не могли им нахвалиться. Зная об этом, солдаты 3-го взвода, естественно, встретили его с открытой душой, помня, что при нем они будут получать все сполна, и никто их не будет обкрадывать в пище и жаловании. Солдаты 3-го взвода вели себя хорошо, в карты не играли, не пьянствовали, но зато командир их заботился о них, как отец — о своих детях.

Таким образом, он работал в качестве официального взводного командира до 20 декабря 1904 года, когда судьба Порт-Артура была решена и генерал Стессель сдал крепость японскому генералу Ноги. Нас, солдат, отвели в Японию, в плен, где начинается для Трумпельдора новая работа, работа культурно-просветительская и сионистская.

Из Порт-Артура вышли мы, как подобает побежденным. Японцы вели нас по тропинкам и дорожкам. Шли мы долго, целый день. Погода была ветреная. К вечеру мы остановились в китайской деревушке на ночлег. И, к нашему удивлению, мы узнали эту деревушку, она была нам знакома, так как находилась в пяти верстах от города. Поняли мы, что японцы водили нас весь день вокруг да около по военным соображениям. Трумпельдор со своим взводом очутился во дворе одного китайца. Трумпельдор вышел во двор посмотреть, все ли люди имеют, где и на чем спать; я остался в маленькой палатке устраивать постель. Слышу какое-то движение; выглянул и вижу — китаец и его ребята пляшут вокруг Трумпельдора и приговаривают: "Шибко твоя шанго капитана" (хороший ты господин), "то такое Ося?" — "Видите, я его как-то в Артуре защитил от нападения одного пьяного разбойника; теперь он меня узнал и рад, что я жив". Китаец шмыгнул в свою фанзу (избу) и вынес оттуда ананасы, мандарины, рис и другие китайские яства. "На тебе, капитана, твоя шибко шанго, хунхуза моя кандраши хотел сделать, а твоя не давал". При этом он открыл губы, стиснул зубы и стал вбирать воздух так, что образовался звук "ц-с-с-ы". Это значило, что он очень благодарен за спасение.

Посадка на пароходы произошла в г. Дальнем. До Японии шли мы дня четыре. Ехать на пароходе было великолепно. Стояла чудная погода. Солнце грело и ласкало. Пароход тихо плыл к берегам сказочной страны Восходящего Солнца. Есть было вдоволь, спать — мягко и чисто. Очутились мы словно в раю после осады. Трумпельдор отдыхал вместе со всеми пленными. Лежит он, бывало, по целым дням на спине с закрытыми глазами и, казалось, думает о чем-то далеком.

— Ося, о чем вы думаете?

— Я не думаю, а стараюсь прийти в себя, чтобы в плену начать новую жизнь, жизнь мирную, культурную.

— Дай Бог.

— Б-р-р-р, гадкая вещь — война...

Нас, порт-артуровцев, японцы отправили на самый большой остров японского архипелага — Нипо. По этому острову они нас возили на железной дороге два дня, чтобы народ нас видел. Народ выходил и встречал нас криками "банзай, банзай" (ура). Наконец, мы приехали в г. Сахай, откуда нас отправили в Хамадера-Тайкаси, где мы прожили год с лишним. Место было живописное: красивая долина на берегу моря, вся покрытая огородами, садами, полями риса, храмами и маленькими домиками. Лагерь для пленных был построен у самого моря. Помещением для жилья нам служили специально построенные деревянные бараки; каждый барак вмещал 200 пленных. Лагерь представлял собою огромную площадь с 50 бараками, кроме кухонь, базара, площади для гулянья, различных канцелярий, приемного покоя, четырех караульных помещений, бани, хлебопекарни и прочих служб. Он был окружен с трех сторон высоким забором, а с четвертой, прилегающей к морю, — частоколом. Создался маленький городок с населением в 10 000 мужчин; из него, без разрешения начальства, не выпускали. Бараки были длинные, узкие, по бокам шли невысокие нары с циновками. Барак освещался электричеством; были также устроены водопровод, уборные и прочие удобства. Чтобы облегчить пленным выполнение религиозных потребностей (так они объясняли), японцы разместили нас по национальностям. Нас, евреев, было среди пленных 500 человек, и мы занимали 3 барака на одном конце лагеря; за нами шли татары, поляки, немцы, латыши, эстонцы, а затем — русские. Во время русско-японской войны военнопленных на работу не посылали; целый день мы были свободны и могли делать, что хотели, понятно, в пределах лагеря. Единственная работа, которую мы должны были выполнять, были работы на кухне и в пекарне, работа для себя же. Всё же остальные работы: уборка двора, амбулатории и прочее выполняли старики-японцы. Кормили нас недурно, до некоторой степени обували и даже платили нам "жалование": по 50 сантимов в месяц — рядовым и по три иены — унтер-офицерам.