Всё больше начинает юноша-Трумпельдор задумываться над еврейским вопросом и над положением еврейства среди народа. Решающую роль в его жизни сыграл 1897 год, когда прозвучал по всему еврейскому миру голос Герцля.⁴³ Лозунги "Еврейское государство", "Эрец-Исраэль", "Освобождение из голоса" находят в молодом Трумпельдоре, с его жаждой осмысленной жизни и с его национально-еврейскими порывами, глубокий отклик. Он отныне весь отдается сионистскому движению, много читает о еврействе и сионизме, следит за конгрессами, изучает еврейскую историю, входит в сионистскую жизнь. В то время как в своем толстовстве он был не деятелем, он в сионизме сразу становится активным работником: организовывает сионистский кружок в Пятигорске и становится его председателем. Пятигорск входил в Екатеринославский район, уполномоченным которого был тогда Н.Усышкин, "человек железной воли и энергии", а энергию и волю Трумпельдор уже тогда ставил выше всего на свете. К этому времени ему было уже 20 лет; он получил диплом дантиста, сдав экзамен при Казанском университете.

Трумпельдор не хотел поступать на службу вольноопределяющимся, на что имел право, а ждал свое очереди по призыву. В 1902 году он был призван и принят простым рядовым в 76-й пехотный Кубанский полк.⁴⁴ Летом 1903 года, как мы писали раньше, он упросил начальство разрешить ему ехать добровольцем в Порт-Артур. В Порт-Артуре он служил в 7-й роте 27-го Восточного Сибирского стрелкового полка.

Порт-Артур разделялся на китайскую и европейскую части. Европейская часть, в свою очередь, делилась на старый и новый город. Наш 27-й полк был расположен в новом европейском городе, на Тигровом Хвосте (маленький полуостров), одна часть которого омывалась непосредственно Желтым морем, а другие две — бухтой, которая широко разливалась во время прилива. Когда началась русско-японская война, полк наш был выведен отсюда; он занял позиции в новом европейском городе, а именно, форты лит. Д., №№ 5 и 4 и Глубинную бухту; в этой же части крепости находились форты Длинная, Мертвая Горка, Высокая, которая, между прочим, решила участь Порт-Артура, и еще многие другие сопки и укрепления. Здесь же в последние три месяца осады происходила главная борьба за Порт-Артур.

Но Трумпельдору не сиделось здесь, он считал эти позиции "глубоким тылом". Он скучал от бездеятельности. Ежедневно одна и та же работа. Нет ничего нового, нет перемен ни в ту, ни в другую сторону. Мы осуждены на прозябание, говаривал он. Война ведь началась в январе 1904 года, а вот уже май, а японцев нет как нет. Появляются они раз в две недели, выведут из строя какое-нибудь судно Порт-Артурской эскадры и уйдут опять восвояси, а ты, пехотинец, сиди и жди у моря погоды...

Так, бывало, рассуждает он в кругу друзей и товарищей. Но вот наступил день 13 мая. На горах при Кин-Чжоу начались упорные бои. 7-я рота, находившаяся в резерве, выступила в поход и заняла позицию в 25-30 верстах от Порт-Артура, на Зеленых или Волчьих горах. Здесь впервые Трумпельдор показал свою неукротимую отвагу. О нем заговорили как о воине-герое. Он принял участие во многих рискованных вылазках и разведках. Его разведки отличались своим хладнокровием и выдержкой: он никогда не поднимал тревоги при встрече с неприятелем, а старался или взять его в плен, или же обратить его в бегство. Так продолжалось несколько недель, до тех пор, пока главные силы японской армии разбили русских и наши передовые отряды вынуждены были отступить к самому Порт-Артуру. 7-я рота вернулась "домой", в "глубокий тыл", на отдых. Трумпельдор принес с собой громкую славу героя и знак отличия военного ордена 4-й степени. Но он не собирался почивать на лаврах. Уже очень скоро его начинают тяготить сидения в "глубоком тылу". "Скука замучает, — обратился он ко мне однажды. — Знаете, следует поступить в охотничью команду". Охотничьи команды имелись тогда в каждом полку; им поручались самые рискованные предприятия, их посылали в самый жестокий огонь.

Задумано — сделано: Трумпельдор-охотник. Новые, сильные ощущения, новые неизведанные переживания, новые опасности: но опасности ему нипочем, а сильные переживания и ощущения, любит, смерти не боится; он — фаталист, он верит в судьбу.

В охотничьей команде он с первых же шагов встретился с антисемитизмом. Полковой адъютант выстроил всех охотников, обратился к ним с речью, в которой высказывал надежду, что между ними изменников и трусов не найдется, так как среди них нет ни одного жида. Трумпельдор не стерпел, выступил вперед и заявил адъютанту, что он — еврей, и, однако, он себя изменником и трусом не считает. Адъютант ответил, что его в расчет не принимает, ибо он ни чуть не похож на еврея. Трумпельдор тогда еще раз со всей настойчивостью подчеркнул, что он себя считает обыкновенным евреем, что, кроме него, есть еще в полку евреи — очень бравые, честные, расторопные; это видно и по приказам самого командира полка и по поведению тех евреев-солдат, которые занимают ответственные посты. Офицер ответил: "И тех, о которых ты говоришь, знаю я хорошо и говорю тебе, что они не похожи на евреев". Трумпельдору осталось только умолкнуть. Долго не мог он прийти в себя после этой беседы.

Так встретила его охотничья команда в лице полкового адъютанта. Встретила его, как мачеха — пасынка. Но Трумпельдор не хотел признать себя пасынком, он нес свою душу на алтарь русской армии, на алтарь России. Он служил ей со всей преданностью, с полным самоотвержением. Он считал тогда, что евреи не должны жалеть своей крови для успеха русского оружия. Он верил, что своей кровью, которую он прольет для России, он открывает "им" глаза, и "они" поймут, что заблуждались. Не раз говорил он мне: "Пусть гонения, гнет и бесправие, насмешки, издевательства и несправедливость, но мы ответили за все это самым верным, самым испытанным орудием нашего народа — моралью. Великая, неодолимая сила морали в том, что она — выражение правды жизни, выражение подлинных и неустранимых потребностей народов. Мораль, к которой стремится человечество, нужна всем, кроме, разумеется, тех, которыми держится население и гнет, царящие в нашей жизни. Но пробьет час, и угнетатели устыдятся, мы же будем правдивыми и исполним свой долг до конца".

Прошло долгое время, в течение которого я не видел Трумпельдора. Слышал я, что охотники 27-го полка оперируют где-то вдали от Артура. Что с моим другом, я толком не знал. Окольными путями узнавал я, что он жив, невредим и первый сорвиголова в разведках, что он — герой и хороший товарищ в нужде и опасности, что его отвага необыкновенна.

Наступил июль 1904 года. Жара стояла невыносимая. Бои шли упорные, на море и на суше. Японцы одерживали победу за победой. Наш гарнизон все оттеснялся к внутренним фортам и крепости. Боевая линия все суживалась, и, наконец, наш полк, находившийся до сих пор в "глубоком тылу", оказался на передовых позициях. В один из таких дней распространился слух, что Трумпельдор убит; нашелся солдат, который утверждал, что он сам вынес его с линии огня раненым и хотел донести его до перевязного пункта, но по дороге Трумпельдор скончался на его руках, так что он вынужден был оставить его в поле; во всяком случае, тело его — не на боевой линии. Я тут же отправился в канцелярию полка узнать точно обо всем. По дороге я встретил адъютанта полка и решил обратиться к нему за справкой; но он предупредил меня: "Белоцерковский, ты слышал, какое несчастье постигло наш полк? Трумпельдор убит! Жаль его, бравый был солдат. Скажи на милость, он действительно — настоящий еврей, или же из кавказских субботников?"⁴⁵ Я, как полагается, приложил руку к козырьку и ответил, что Трумпельдор — "настоящий" еврей и что его отец — выходец из Польши. Я поинтересовался, можно ли будет найти его тело и похоронить его по обрядам еврейской религии. "Даже должно, раз он еврей", — ответил офицер. Я пошел, чтобы посоветоваться с товарищами-евреями относительно его похорон.