Этот человек смотрел на синее небо.

1981

перевод А.С. Абрамовой, Чжу Де

С тех пор как Вождя не стало, Чанкэ постоянно испытывал чувство тоскливого страха. Он был в мясной лавке, когда впервые услышал эту новость. Известие так потрясло его, что он поспешно ушёл, так ничего и не купив, да и к портному решил не ходить, отказавшись от мысли о новом костюме. Конечно, его скорбь кое-кому могла показаться подозрительной. Ведь его отец не состоял ни в Красной Армии[34], ни в крестьянском союзе, а тётки и невестки не пострадали от насилия японских чертей. Словом, ни с ним, ни с его родными не случилось ничего из того, о чём обычно рассказывают на вечерах памяти. Немаловажным было и то обстоятельство, что в детстве он получил начальное западное образование, ел кашу из красного риса, носил опрятный сюртук и башмаки. Позже, работая учителем в уездном центре, Чанкэ тайком вынес из столовой тарелку с мясом, за что, ко всеобщему разочарованию, был уволен и вынужден вернуться в родное село. Он не любил вспоминать об этом тёмном эпизоде своей биографии и чем больше думал о нём, тем более виноватым перед Вождём себя чувствовал. А иначе с чего бы вдруг он сегодня уставился на землю в горьком оцепенении?

Он боялся и того, что кто-нибудь заметит его состояние, и того, что никто ничего не заметит, — а ведь если совесть чиста, то и скрывать нечего. Чанкэ втайне завидовал женщинам: их недалёкости и способности лить слёзы без особой на то причины. Так, жена Бэньшаня, жившего по соседству, могла затопить слезами весь двор из-за смерти одного лишь цыплёнка. Если в окрестностях случались похороны, то глава семьи покойного готовил красный конверт и приглашал эту даму, дабы оплакать умершего. И правда, без высоких и протяжных завываний жены Бэньшаня было бы сложно соблюсти необходимые похоронные ритуалы, и как же тогда хозяину сохранить лицо? Впрочем, случались и оплошности. Госпожа не разумела грамоты, сердечностью тоже не блистала, а потому вполне могла перепутать живого с мёртвым, врага — с другом, а внука — с сыном. А в прошлый раз с ней приключился и вовсе неприятнейший конфуз. На одном из собраний обличали землевладельца, который якобы совершил самоубийство, чтобы избежать наказания. Так эта глупая баба, не расслышав, что за человек умер и что он натворил, тут же принялась размазывать слёзы по лицу. Помнится, за это секретарь партийного отделения бригады Минси отвесил ей крепкую затрещину.

В деревне стояла гробовая тишина. Все были подавлены и украдкой поглядывали друг на друга, словно не были уверены в том, как же следует реагировать на случившееся. Розовощёкий мальчуган, заметив, как кто-то наступил на его какашку, захлопал в ладоши и громко рассмеялся. Взрослые в испуге тут же зажали ему рот и хорошенько отшлёпали. Смеяться можно будет только после окончания похорон, так объявил дядюшка Минси. Чанкэ про себя считал оставшиеся дни, стараясь ничем не нарушить траур. Больше всего он боялся, что ему на шею заползёт муравей, и тогда он не выдержит, начнёт чесаться, засмеётся и всё испортит.

Чанкэ заметил, что многие односельчане были опечалены смертью Вождя куда больше него. Но как он ни хмурил брови, ни морщил нос, ни моргал, глаза его оставались совершенно сухими, и он так и не выдавил из себя ни слезинки. Зато от волнения постоянно потел, пока в конце концов его не продуло. К лекарю, однако, он пойти не смел: Великий Вождь скончался, как же может какой-то Чанкэ из-за лёгкой простуды принимать лекарства? Поэтому он усиленно старался изображать скорбный вид — ведь не скорбеть было нельзя, — для чего крайне медленно переставлял ноги, говорил неторопливо и даже грядки поливал удобрениями с таким унылым видом, словно от скорби не мог нормально дышать. Можно было подумать, что даже собственный огород стал для него источником печали, каждый крик птицы разрывал его сердце на части. Великий человек покинул их, мир словно лишился солнца и луны, и у Чанкэ не хватало мужества продолжать жить, не хватало мужества вылить навозную жижу.

А ведь Чанкэ прослыл местным интеллектуалом, этаким литературным корифеем, мастером пера. Он часто писал лозунги для различных празднеств, поэтому и в этот раз дядюшка Минеи обратился к нему с просьбой подготовить траурные полотнища для поминальной церемонии.

Чанкэ сокрушённо охнул, так тихо, что звук был едва различим.

— Ты слушаешь меня? — Минси не дождался ответа.

— Что писать-то? — очнулся Чанкэ.

— Что обычно пишут в таких случаях, то и пиши, подумай на досуге.

— Праздник-то будет где всегда?

Ещё не договорив, Чанкэ понял свою ошибку, душа его от страха ушла в пятки. Ой, мамочки, что же он такое сказал, назвал траурное собрание праздником! Ведь чувствовал, что нужно выразиться по-иному, да только язык его весь словно окостенел и крамольные слова всё-таки вырвались наружу.

— То есть я хотел сказать «праздник», а не «прощание», — поспешно начал он, пытаясь исправиться. Но чем дальше, тем бледнее от ужаса делалось его лицо. Он снова оговорился и с силой прикусил язык. Однако поздно. Преступное слово было сказано. Ему конец.

В глазах у Чанкэ потемнело.

— Ты что сказал? — Минеи нахмурился и пристально посмотрел на него. Чанкэ с упавшим сердцем понял, что Минеи заметил и его оговорку, и то, что он, Чанкэ, понял, что Минси её заметил. Кроме того, две женщины, колотившие бельё у пруда, хоть и не смотрели в их сторону, тоже могли расслышать его слова.

— У тебя огоньку не найдётся? — Минси чиркнул спичкой, закурил папироску и ушёл, винтовка на его спине качалась в такт шагам.

Со дня кончины Вождя секретарь постоянно носил её с собой, словно готовился к войне, настороженно косился на пролетающие в небе самолёты, гадая, не упадёт ли ему на голову авиабомбой третья мировая война. Его испещрённая ржавыми пятнами «Арисака»[35] не была заряжена, но служила суровым предупреждением всем лжескорбящим.

Весь день Чанкэ трясло от страха.

Где-то на околице залаяла собака, и он сразу вообразил, что уездная полиция уже пришла по его душу. Потом, правда, он узнал, что виновником шума был перекупщик, завернувший в их деревушку. На участке кто-то сучил соломенный жгут, и Чанкэ воочию увидел, как его вяжут этим самым жгутом. Впоследствии он выяснил, что верёвка предназначалась для запрягания быка. «Бах!» — неожиданно прогрохотало позади него, и он так перепугался, что чуть не обмочил штаны. Продолжения, однако, не последовало, и он воровато осмотрелся. Вопреки его опасениям за его спиной не обнаружилось ни Минси с ружьём наперевес, ни разгневанной революционно настроенной толпы. Зато обнаружились поросёнок, с энтузиазмом роющий носом землю, и разбитая мотыга, должно быть, опрокинутая им же. В эту минуту кровь прилила к голове Чанкэ, он почувствовал безудержный гнев и только одно желание — выплеснуть из себя это чувство, поэтому схватил ножницы и набросился на поросёнка. Тот некоторое время таращил глаза, пока на его заду вздувался кровяной пузырь, а потом внезапно принял боевую стойку, издал пронзительный визг и, не боясь опасности, мокрым рылом ткнул Чанкэ прямо в лицо, перескочив через его плечо. От этого Чанкэ совсем озверел. Он попытался схватить поросёнка, но не смог ухватиться за его хвост, а потому бежал за ним до самого пруда, где ему удалось наконец всадить ножницы в свиной окорок. Итог можно себе легко представить: владелец поросёнка закатил Чанкэ скандал. Сначала они ругали друг друга самыми ядовитыми словами, потом — самыми грязными, не забыв упомянуть всех предков до десятого колена. Односельчане очень удивились, редко им случалось видеть такого Чанкэ.

Минси был на собрании, поэтому не застал этой сцены.

Когда он возвратился в деревню, глаза его были красными, а голос — хриплым. Очевидно, он снова плакал на собрании. Это заставило Чанкэ ещё больше устыдиться. Страх вернулся. Минеи созвал народ перед гончарней, чтобы сделать объявление. К счастью, он пока не разоблачил реакционных слов Чанкэ, как и не объявил о начале новой мировой войны. Вместо этого он сообщил, что во время революции Вождь бывал в их деревне, поэтому в день похорон всем нужно будет «воспеть его память», для чего начальство пришлёт людей «осветить телевидением». Чанкэ знал, что вместо «воспеть» следовало бы сказать «почтить», а вместо «осветить телевидением» — просто «с телевидения», но не посмел поправить секретаря.