Так на протяжении нескольких дней она проклинала себя. И, чтобы компенсировать ущерб, всеми силами принялась поглощать объедки; даже упавшие на пол листья салата она хватала и запихивала к себе в рот. В итоге, охваченная жаром, ослабевшая до невозможности поднять веки, она стала похожа на выжженный солнцем тростник. Это, конечно же, привело к новой серии яростных противостояний между мной и ею на тему, принимала ли она лекарство, пьёт ли кипячёную воду, нужно ли подкладывать подушку под спину, сидя на кровати, что нужно подкладывать — подушку или старые ватные штаны… Я с большим удивлением обнаружил, что она очень верно определяет, что для неё полезно, а что вредно, и затем инстинктивно делает выбор в пользу вредного. А чтобы гарантировать успех такого последовательного саморазрушительного поведения, эта слабая женщина делала ставку на свою непробиваемую, ни с чем не сравнимую по упорству учтивость — и одерживала победу. Несомненно, эта беспощадно-вежливая манера вести боевые действия подчас изменяла ситуацию до неузнаваемости, так, что обе стороны уже и не понимали, с чего всё началось и к чему привело.

Седых волос в моей бороде прибавилось.

В гуще пара я увидел руку.

Затем — обмякшее предплечье, всего лишь две тонкие кости, обёрнутые старой кожей. Эта кожа не была грубой, впрочем, покрытая слоем крошечных чешуек, она чем-то походила на сброшенную змеёй шкурку. Потом мой взгляд упал на разметавшиеся волосы и голову с глубоко запавшими глазами и висками. Эти явственные впадины и сильно выпятившийся рот делали эту голову похожей на череп. Волосы, слипшиеся от воды и остатков мыла, были откинуты на одну сторону, обнажая белую кожу головы, и мне внезапно стало ясно, что вся женская загадочность кроется в длинных волосах, в то время как кожа под ними такая же грубая, как у бритых мужланов. Затем перед моими глазами предстала впалая грудь с тончайшей кожей, готовой вот-вот порваться под натиском вздымающихся рёбер. Две груди с тёмными сосками кое-как крепились к костям, будто от долгого ожидания ребёнка они выросли такими длинными и тощими, а затем, отчаявшись, обвисли. За обрывающимися костями грудины начинался глубокий шрам от поясного ремня, пустой впалый живот и два крутых пика тазовых костей. Однако нижняя часть живота неожиданно оказалась круглой и выпуклой, она будто вобрала в себя всю стекающую с тела плоть и превратила её в череду глубочайших складок. Естественно, я разглядел несколько шрамов на её талии, остроугольный профиль ягодиц и редкие лобковые волосы, пробившиеся сквозь складку бедра и теперь торчащие во все стороны. Что меня поразило, так это её ноги — налитые, с плавными изгибами, белоснежные словно мрамор, почти ничем не отличающиеся от ног молоденьких девушек, достойные того, чтобы прямо сейчас пойти покрасоваться под мини-юбкой.

Неожиданно я обнаружил, что у неё не хватает одной руки, но, сконцентрировав взгляд, разглядел, что рука всё же на месте. Я изо всех сил пытался разогнать пар, чтобы без помех видеть всю картину.

В первый раз я увидел тело тётушки. И её белёсый силуэт показался мне таким чужим и пугающим, привёл меня в такое смятение, что я не осмеливался прикоснуться к нему. Будто тело этой женщины, так ни разу и не ставшей матерью, всё ещё хранило непорочность девы и не допускало осквернения моими прикосновениями. В один миг в моём мозгу пронеслись воспоминания о тётушке в молодости. Я видел её фотографию — одну из тех пожелтевших и многократно сложенных, на которой смутно просматривались несколько обворожительных девушек, одетых в ципао, с красной помадой на губах и кожаными туфлями на ногах. Я с большим трудом узнал тётушку и никак не мог понять, с каким же таинственным миром связывали её эти ципао и помада. Неужели она тоже была юной? Неужели тоже переживала всю сложную гамму любовных чувств?

У Лао Хэй были не менее красивые ноги, она как-то раз даже пристала ко мне, требуя их оценить, и удивлялась, почему это я, имея такое сокровище под боком, до сих пор не согрешил.

— С тобой точно всё в порядке?

И без стыда и совести запустила мне руку между ног, проверяя физиологию.

Заливаясь безудержным хохотом, думала ли она, что когда-то состарится? Неужели и на её благоухающем теле, с ног до головы завёрнутом в импортную одежду, могли появиться морщины и чешуйки?

В тот раз Лао Хэй сказала:

— Тётушка? Must die! — а затем, выпятив подбородок добавила: — Для неё такая жизнь — сплошное мучение, прекратить её было бы чистой гуманностью.

— В смысле?

— Если представить всё как самоубийство, то и вопросов никаких не возникнет.

Моё сердце чуть не превратилось в зияющую пустоту, а каждая клетка тела готова была с грохотом взорваться.

— Да что ты такое говоришь!

— Ты всё ясно понял. Чего дурачком прикидываешься? — Она холодно улыбнулась. — Ты ведь и сам знаешь, что для неё каждый прожитый день мучителен, но всё равно хочешь, чтобы она страдала. Почему? Потому что для тебя важна хорошая репутация, тебе нужно, чтобы люди считали тебя порядочным, любящим, почтительным и преданным потомком, с высоким уровнем политической сознательности. Так ведь? Но своё доброе имя ты возводишь на фундаменте её мучений. Тебе не кажется, что ты слишком эгоистичен? Не устал ещё так старательно строить из себя кого-то?

Я не знал, что ей ответить.

— Ты хочешь сказать, что я — лицемер? Ну ладно, лицемер так лицемер…

— Но лицемер всё же лучше убийцы, не так ли?

Она сказала это за меня.

— Да, именно это я и имею в виду.

— Это не убийство, это эвтаназия. — Она пожала плечами. — Хочешь — слушай, хочешь — нет. Только это дело меня не касается. И не рассчитывай, что я чем-то стану тебе помогать. Прости, я никак не могу тебе помочь. Мы с тобой с пелёнок дружили, я тебе только добра желаю.

Она ухмыльнулась, повела худыми плечами и стремительно зацокала каблуками к выходу; больше в палате она не появлялась. По правде говоря, в эти несколько дней она трудилась в поте лица: кормила тётушку, обтирала её тело, подкладывала утку и даже помогала незнакомцам с соседних коек. Однако правдой было и то, что с тех пор она не приходила. При этом каждый раз, вспоминая о тётушке, начинала заливаться слезами. Лао Хэй была искренней и в своих чувствах, и в своей бесчувственности. Но неужели и об убийстве — настоящем убийстве человека стоит рассуждать, выпятив подбородок? Не говоря уже о том, что тётушка была её нянькой и гувернанткой. Ведь когда-то все её часы, свитера, поездки в разные города в составе молодёжных организаций — всё это оплачивала тётушка. Однако в какой-то момент Лао Хэй решила, что быть благодарной за добро смешно и как-то по-мещански, да ещё и стала доказывать свою правоту неопровержимой и трудной для понимания философией, заключая со снисходительным видом: «Тебе не понять», — в точности так же, как во время разговоров о пении или сексе. А ведь сейчас это был вовсе не теоретический вопрос, совсем нет. И то, что она пыталась сделать его теоретическим, было не совсем искренним. Незачем ей было напускать на себя героизм.

Раньше она не была такой. Помню, как, возвращаясь в сельское поселение для городской молодёжи, она, чтобы, по её словам, «закалить революционную волю», добровольно отказалась от транспорта и решила в одиночку отправиться в десятидневный пеший поход. Услышав об этом, мы чуть не умерли от страха. Получив телеграмму, мы три раза пускались в путь, чтобы встретить её. На третий раз, отойдя более чем на пятьдесят ли от деревни и уже шатаясь от усталости, мы наконец увидели в самом конце заснеженной горной дороги маячившую чёрную точку — одетая в порванный ватник, она еле волочила ноги. Тогда она бросилась ко мне в объятия и зарыдала во весь голос.

Спустя годы она даже вспоминать не хотела про эти дела давно забытых дней, впрочем, как и о своих родителях — заслуженных работниках. «Да скучно это, не приставай ко мне, ладно?» Теперь её интересовали только разговоры о деньгах, о мужчинах и женщинах. Она могла ворваться в гостиную, наплевав на других, не заботясь, кто там сидит, и смело начать обсуждать любые темы. Оценивая женские глаза, носы, шеи, руки, ступни, груди, талии и задницы, не упускала ни одной мелочи и зачастую приходила к весьма специфическим выводам, исходя при этом из мужской точки зрения. Иногда даже посмеивалась над собой, качая головой: «Вот потеха, посмотрите на мой глаз-алмаз, из меня вышел бы хороший мужчина». А следом сразу же принималась за мужскую половину, достигая и здесь высот, недоступных мужчинам, самодовольно высмеивая уже покрасневших до корней волос слушателей: «Ну, ладно, ладно, у вас, мужчин, психика очень хрупкая. Для вас это, наверное, слишком? Хорошо, сменим тему».