В считанные дни разнёсся слух, что Чанкэ досталось больше всего экранного времени — запись попала на провинциальное и центральное телевидение, — руководство им довольно и есть вероятность, что его снова назначат на государственную службу. Конечно, хорошо было бы стать ответственным за провиант, особенно за масло. Вот это была бы служба так служба, говаривали бабы, что колотили бельё у пруда. Чанкэ посмеивался и махал руками, мол, да бросьте, как такое может случиться? Чтобы он, и вдруг сделал эдакую карьеру? Его всего лишь раз пригласили на уездное совещание, посвящённое блестящим успехам Вождя и изучению его трудов, не более того.

Конечно, сам Чанкэ понимал причины происходящего. С тех пор как он так удачно прорыдался перед телекамерой, его жизнь сильно изменилась. Он мало-помалу превратился в очень важную персону, участвовал во многих уездных собраниях, а уж сколько раз большие начальники жали ему руку — не пересчитать. У него всё лучше получалось держаться перед публикой. Теперь он мог использовать всё более замысловатые и изысканные слова и скорбел тоже всё более и более «профессионально». Например, как и Минси, он стал начинать свои речи издалека, со времён старого общества, перечислял все невзгоды народа в годы революции (с перечислением того, кто какого горя хлебнул, хотя и изъяснялся немного туманно). Всеми силами он доказывал свою благонадёжность, например, вспоминал случай, когда его изжалили осы и лицо у него распухло до размеров таза, рассказывал, как он три дня и три ночи не мог есть (постепенно два дня превратились в трое суток), но разве это поколебало его веру в дело революции? Не поколебало. Разве он когда-нибудь ставил личную безопасность и выгоду превыше всего? Тоже нет. (У него вошло в привычку задавать подобного рода риторические вопросы.) Кроме того, каждую ночь при свете лампадки он упорно продолжал изучать труды Великого Вождя. В любую непогоду, рассказывал Чанкэ, он ходил через горы заниматься с детишками, из-за чего сильно похудел, приобрёл язву желудка и водянку… В этот момент голос у него становился хриплым, дыхание перехватывало, и, казалось, ещё чуть-чуть, и он совсем не сможет говорить.

Он и сам понимал, что не стоит так переигрывать, ведь это может помешать выступлению, и тогда председателю собрания придётся наливать ему горячей воды или подавать полотенце. Неловко получится! Но он ничего не мог с собой поделать. С той самой поминальной церемонии он мог легко разрыдаться невесть от чего похлеще жены Бэньшаня. Стоило ему услышать имя Вождя или государственный гимн, у него тут же начинало щипать в носу и краснели глаза, он не мог справиться с собой, не мог усмирить вспыхивающий в груди огонь скорби. Он теперь постоянно смотрел в небо, позволяя мутным слезам собираться в уголках глаз. Он шевелил губами, как будто хотел что-то сказать, и поджимал их в тщетной попытке сдержаться, сдержаться, сдержаться…

В этот момент над сценой обычно повисала мёртвая тишина. Наконец её разбивал голос начальства:

— Учитесь у товарища Вэй Чанкэ! Отдадим дань уважения товарищу Вэй Чанкэ!

Эти слова разносились подобно волнам, ещё больше подстёгивая его слёзы, и председатель собрания был вынужден вновь подливать ему горячую воду в стакан и подавать полотенце.

С тех пор Чанкэ стал очень занятым человеком, постоянно был в разъездах, огород его пришёл в запустение. Он часто заходил к Минси, чтобы получить вызов на очередное собрание, и даже несколько раз тайно присутствовал на заседаниях госработников. Раньше, когда он редко бывал у секретаря дома, у него немели колени, стоило ему переступить порог. А теперь он осознал, что порог этого дома, в общем-то, весьма невысок, что москитная сетка над кроватью Минси потемнела от времени и порвалась, что кадки с рисом, стоящие на полках, ободраны. Узнал, что над этими полками ласточки свили гнездо, что свиньи в загонах не набирают вес, часто дерутся и шумят, а у глиняного кувшина для заваривания чая из бобов, кунжута, имбиря и соли нет горлышка. Постепенно все его иллюзии об этом некогда мистическом и недостижимом мире начальников развеялись.

Минси передал ему трубку и пригласил присесть. Конечно, Чанкэ присел, ведь он так любит Вождя, — если нужно присесть, он присядет.

Минеи посетовал, что чай остыл и сделался безвкусным, и приказал дочери поскорее вскипятить воды, поджарить бобы и натереть имбирь. Тем временем Чанкэ заметил следы ласточкиного помёта на обратной стороне уха Минеи и поинтересовался, умывался ли секретарь сегодня и почему он ходит с грязными ушами. Он вдруг протянул руку и потрепал Минеи по безволосой голове. Уж теперь-то он не реакционер, и раз ему хочется потрепать кого-то по голове, значит, можно и потрепать, ничего в этом страшного нет.

Он вдруг раскатисто чихнул.

Прошло много лет, Минеи умер. Он мог бы лечь в больницу, но не смог вынести мысли, что какие-то зелёные, незамужние ещё девицы будут указывать ему, когда снять штаны, и делать уколы. Поэтому секретарь решительно отказался от госпиталя и угас в собственном доме. Перед тем как испустить дух, он схватил Чанкэ за руку и, пристально посмотрев ему в глаза, произнёс что-то вроде: «Ты… кхэ…» Он подавился собственной слюной и умер, так и не договорив.

Что же он хотел сказать? Это навеки осталось для Чанкэ загадкой. Он очень долго размышлял об этом, но так и не смог понять, отчего волосы на его голове очень быстро поседели.

1993

перевод Л.Р. Мирзиевой

Дедушка Юй родился в год Собаки. Кажется, ему скоро исполнится восемьдесят лет. Его жена совсем не знает года своего рождения. Помнит только, что появилась на свет, когда в горах случилось нашествие саранчи, замуж вышла, когда сгорела маслодавильня, а первенца родила в год, когда в деревне насмерть забили леопарда. Сколько же ей лет сейчас — тайна, покрытая мраком. Как бы то ни было, уже нет в живых их старшего сына, средний тоже умер, а несколько лет назад похоронили дочь. Единственный оставшийся младшенький — сирота, которого подобрали на дороге и вырастили старики, зарабатывающие продажей дров и навоза. Выучившись, он уехал в город и за все годы, что промелькнули как мгновение, от него не было никаких вестей. Если соседи заговаривали о нём, старики фыркали в ответ и притворялись глухими.

Обычно из колодца дедушка Юй с женой брали одно ведро воды на двоих, одну связку собранного в горах хвороста несли вдвоём. Очень длинной казалась дорога, тяжёлая ноша давила плечи, сильно кусали комары и слепни.

Вдобавок в тот день творилось что-то неладное с собакой. Старая, она лежала у двери, подобрав под себя лапы и уставившись в одну точку, не прикасалась ни к еде, ни к воде. Взгляд её постепенно угас. Опечаленные старики вырыли за домом яму и, держа на руках ставший холодным мягкий комок шерсти, который им предстояло опустить в землю, заплакали, словно их резали по живому. Стряхивая грязь с одежды, они одновременно посмотрели друг на друга, и во взгляде, устремлённом на него, каждый прочёл то, что хотел сказать сам.

Всё шло к тому, что им предстояло совершить последний ритуал.

— Я не осмелюсь. Сначала сделай это со мной, а потом — с собой, — сказала жена.

— Я как-никак много лет проработал бригадиром. Ты должна сделать это первой, — старик прикрылся руководящей должностью.

— Меня ноги еле держат. Стоять тяжело. Разве ты забыл?

— А у меня зрение слабое. И в последнее время не хватает сил даже палку поднять.

— Я всегда тебе уступала, но в этот раз, что угодно говори, будет по-моему.

— Дело не в том, что я не уступаю тебе, а в том, что на себя руки наложить куда сложнее. Как это сделать? А если я убью себя наполовину, буду весь в крови, а смерть не придёт? Я окажусь в более ужасном положении, чем ты.

— Тогда отправляйся за Сюн Санем и попроси, чтобы он сделал это за тебя. Он поможет.

— Сюн Сань, Сюн Сань… Только и знаешь, что о нём говорить.