— Товарищи, наш Великий Вождь покинул сей мир! Разве может у нас не болеть душа? Сегодня мы собрались здесь, чтобы воскурить ладан и запустить петарды в его честь, чтобы дым стоял столбом, ну да, столбом…
Репортёр, стоявший рядом с ним, в ужасе потянул его за рукав:
— Вы что такое говорите? Какой ещё «дым столбом»?
Минеи моргнул:
— А что, собственно, не так? Красивое же выражение!
— Вы в своём уме?
Минеи слышал, что портреты и труды Вождя нельзя «купить», можно только «пригласить в дом». Но он никогда не слышал, что «дым столбом» — недостойные слова.
Он отбросил все сомнения и продолжил свою речь. Начал с раскулачивания богачей Красной Армией, продолжил движением за сопротивление американской агрессии и оказание помощи корейскому и вьетнамскому народам, затем говорил о недавних рисовых удобрениях и посадке озимого сладкого картофеля, перечислил блага, которые стали доступны всем беднякам.
— Взять хоть мою семью: разве сегодня мы не живём как богатые землевладельцы? — При этих словах Минси репортёр снова нахмурился. — Мы каждый день едим отварной рис! У нас есть два славных сундука и две резные кровати! А стулья? Целых шестнадцать! А ещё есть швейная машина и две зажигалки: одна у меня, одна у моего Цинцяна!
Репортёр нахмурился ещё больше. Минси обвёл взглядом толпу, определяя, кто ещё не проникся наличием зажигалок у него и его сына.
— Мой политический статус тоже возрос. Я стал секретарём! Цинцян с женой состоят на государственной службе. А наша младшенькая дочурка играет главную женскую роль в спектакле, — он указал пальцем на девушку, стоящую в стороне. — Супружница моя… — он запнулся, пытаясь припомнить какой-нибудь новый социальный термин, который был бы одновременно приличным и не противоречил фактам. — Женщина, гм, да, моя женщина…
В толпе раздались смешки, журналисты и чиновники не знали, куда деваться.
— Кто посмел смеяться?!
Минси выпучил глаза, пытаясь углядеть подлеца, который осмелился испортить траурное собрание. Но везде он видел лишь одинаковые жёлтые физиономии, выражающие глубокую почтительность. Заподозрить было решительно некого. Атмосфера, однако, была безнадёжно испорчена. Как бы настойчив ни был Минси, сколько бы железных аргументов он ни выдвигал, он так и не смог заставить селян плакать. Он понимал, что рассказ его был немного бестолков, и винил во всём траурный холщовый колпак, который ему пришлось снять. Да, именно это расстроило его мысли. Нет, ну что, спрашивается, такого неподобающего может быть в головном уборе? Он сердито посмотрел на большую муху, усевшуюся на сцену.
Неожиданно площадь заволновалась. Что-то явно происходило. Минси проследил за взглядами зевак и увидел Чанкэ, возвышавшегося над толпой на целую голову. По лицу того катились слёзы.
Сердце Минси словно пропустило удар. Наконец-то.
Плач оказался заразительным. Едва Чанкэ разразился слезами, его жена и дети присоединились к нему, несколько женщин рядом тоже заплакали, прикрыв лица рукавами. Вскоре толпа на площади стала напоминать ревущий поток, даже Минеи проронил скупую слезу. Репортёры, смущённые таким неожиданным проявлением чувств, беспорядочно засуетились. У Минеи словно гора с плеч свалилась, и он сам разрыдался. Несмотря на то что порядок траурной церемонии был полностью нарушен, он громко произнёс:
— Товарищ Чанкэ, прошу вас, поднимайтесь на сцену! — И объявил народу: — Наш Чанкэ — глубоко порядочный человек. Его дядя — честный торговец, который никогда не обманет, а жена — передовая работница бригады!
Он с энтузиазмом принялся вспоминать все достоинства семьи Чанкэ.
Чанкэ буквально вытолкали на сцену. Кто-то жал ему руки, кто-то хлопал по плечам. От переизбытка чувств у него ещё сильнее защипало в носу, и он зарыдал в голос. До самого конца он не верил, что это случилось. Подумать только, небо не забыло его, он спасён. Он ликовал в душе и продолжал рыдать. Не Минси ли только что назвал его «товарищем»? Значит, секретарь не считает его негодяем и простил ему ту оговорку, а может, и вовсе никогда её не слышал. А это в свою очередь значит, что после собрания его не ждёт тюрьма, Чанкэ сможет тихо-мирно есть и спать, кормить свиней, сажать овощи, читать газеты. Всё свершилось в считанные секунды. Впервые столько людей смотрели на него снизу вверх, столько людей пожимали ему руку, хлопали по плечу. Как тут не разрыдаться.
Тут нужно сделать небольшое отступление и объяснить, что Чанкэ полностью заслуживал эти рукопожатия и похлопывания. Он всегда был верен великому Вождю, верен Родине и народу. Будучи учителем в деревенской народной школе, он служил стране по завету Вождя, почти каждый день ходил через два холма, чтобы давать уроки детям из трёх соседних деревушек, помогал развязывать намертво затянутую бечёвку на штанах, когда ребятишкам нужно было в туалет, помогал умываться, мыть руки, попы, вычёсывать вшей. Как-то раз ночью, когда он возвращался домой после рабочего дня, начался сильный дождь с ветром, в его походном фонаре закончился керосин, и фонарь погас. Тогда он поскользнулся и упал с обрыва, едва не расшибившись насмерть. Всю ту ночь он провёл, шаря руками по тростниковой траве в кромешной темноте, и только к рассвету вернулся домой, насквозь промокший. И что, разве он кому-нибудь жаловался? Он знал детей, у которых не было денег на учебники, поэтому ходил с ними за хворостом, а после помогал им его продать. В один из таких походов Чанкэ с детьми наткнулись на осиное гнездо, он не растерялся и заставил детей разбежаться, но сам был искусан целым роем. Он едва не ослеп тогда, два дня и две ночи не мог ни есть, ни пить, голова его налилась кровью, лицо стало похоже на таз для умывания. Деревенские ребятишки пугались его вида и избегали его. Но разве он жаловался? Он никогда не требовал награды. Лишь однажды по молодости и неопытности стащил из столовой чашку риса с мясом, за что был жестоко наказан. Неужели это было такое уж чудовищное преступление? Наконец-то он показал себя мужчиной, как тут сдержать громкое протяжное рыдание, от которого в головах собравшихся зазвенело. Всеобщее напряжение чувств достигло кульминации.
Помнится, Чанкэ с несчастным видом говорил какие-то слова, призывал Вождя не покидать их, упрашивал Вождя забрать его жизнь, признавался, что после осенней жатвы хотел, прихватив с собой деньжат на дорогу, отправиться в Пекин, чтобы навестить Великого Вождя.
Одним словом, гражданская панихида удалась, тронула сердца и умы. Участники рыдали так, что едва стояли на ногах, даже телевизионные журналисты вытирали слёзы и сморкались в платки, отчего изображение с нескольких камер получилось нечётким. Кроме того, один из пришедших получил солнечный удар и упал в обморок, рядом стоящий зевака раздел его до пояса и обнаружил на его спине следы от массажа гуаша[38]. Вопреки обыкновению никто не стал таращиться и толпиться, все проявили чудеса такта и сочувствия ближнему. Потом сельчане отправились на общественные поля удобрять землю, прихватив с собою вёдра потяжелее, охваченные жаждой труда. Разбрасывая навоз, они проклинали «японских чертей», «врагов народа» и их предков. Потом вспоминали Вождя, сожалели о том, что в своё время солдат Красной Армии кормили здесь только бататом, ведь мяса тогда не было, — теперь всем сделалось как-то особенно неловко за это. Долго спорили, делали ли Вождю массаж гуаша, ездил ли он тогда на белой лошади или на чёрной…
Чанкэ чувствовал, что окружающие стали чаще улыбаться и вообще относиться к нему немного иначе. Когда разбирали подмостки, каждая семья уносила свою дверь, а он не смог поднять свою, и ему тут же пришли на помощь. Пропала его бамбуковая шляпа, и старик Юйхуай помог её найти. Оказалось, что его ребёнок сел в эту самую шляпу, за что получил две затрещины, да такие, что потом долго рыдал. Конечно, это уже было лишним, лучше бы Юйхуай вовремя вносил плату за обучение да не воровал острый перец и тыквы из огорода Чанкэ. Чанкэ был бы доволен и этим. Смущённый таким отношением, он несколько раз поклонился старику.
