Вот с этим тяготением человеческой натуры к неорганизованности и столкнулся Михаил Васильевич в первые же дни, приступив к обязанностям военкома округа.

Вологодским губернским военным комиссаром значился некто Авксентьевский. Он был человеком, преданным революции, работал в губисполкоме. Его ценили. Но у него имелся крупный недостаток: анархическая нелюбовь к какому бы то ни было начальству. В молодости так случается, а губвоенкому не было и тридцати. Красивый, самоуверенный, считающий «революционный нажим» основным методом работы, он глубоко презирал всех тех, «что в штабах». Он, конечно, делал много полезного, но в то же самое время вызывал и недовольство у населения. Нужно было ввести эту стихию в партийные рамки. Михаил Васильевич вызвал Авксентьевского в штаб. Губвоенком не отозвался. На повторный вызов ответил дерзким письмом, что-де «не намерен ездить на поклон к начальству, а начальство, если интересуется делом, может само приехать».

Фрунзе был заинтересован. Он знал эту ершистую породу.

— Прямо анархист какой-то, — сказал он военруку округа Федору Федоровичу Новицкому. — Не намерен ездить — и проваливайте к чертям! Видно, большой революционер, если нас и за начальство признавать не хочет.

Новицкий блеснул огромными круглыми очками.

— Из подпоручиков. Я хорошо его знаю. Резковат, но деловые качества высокие.

— А это не вы придумали гранату Новицкого?

— Нет, пороха я не изобретал.

Генерал-лейтенант Новицкий Федор Федорович во время мировой войны командовал дивизией. Он приветствовал Февральскую революцию, но скоро разочаровался во Временном правительстве.

А когда произошла Октябрьская революция, одним из первых присягнул Советской власти. Он был опытным специалистом, и его назначили военным руководителем Ярославского военного округа.

Он не вдавался в тонкости политики, считал, что служит народу вообще. Его окружали молодые, горячие люди. И неопытные. Он старался помочь, вразумить, но его не всегда слушали: ведь он — бывший генерал, к тому же беспартийный. И постепенно он замкнулся. У него всегда был непроницаемый вид, как у человека, который наблюдает жизнь, не принимая в ней участия. Он сохранял холодное достоинство.

Генерал оживился только тогда, когда в штабе округа появился Фрунзе.

Поглаживая седоватую острую бородку, Новицкий с любопытством наблюдал за Фрунзе и недоумевал: вот человек без военного образования, никогда не носил даже офицерских погонов, а его назначили руководителем всей административной работы, по сути, главным военным начальником, по нынешним временам — командующим войсками округа. Самоуверенная молодежь… Что делать, революция молода… Удастся ли ему справиться со своенравным Авксентьевским? Да и другие губернские и уездные военкомы действуют сами по себе, игнорируют распоряжения штаба. В самом штабе тоже беспорядок, анархия, волокита, бюрократизм. Ибо, как сказал еще Клаузевиц, нет машины более бюрократической, чем машина военная… Все эти неурядицы нагоняли на генерала сплин.

Очень быстро сплину и всеобщей разболтанности Фрунзе положил конец. Неожиданно для всех он оказался человеком крутым. Действовал со спокойной уверенностью в себе. И что больше всего поразило генерала — не терпел экстремизма, в чем бы он ни проявлялся. Принимая суровые меры, не терял доброжелательности к людям и тонкого юмора. Вологодского военкома вызвал по боевой тревоге, и тот явился в штаб небритый, заросший, в рваной шинели и расхудившихся сапогах. В кабинет к Фрунзе вошел сумрачный, взъерошенный.

— Я Авксентьевский. Звали?

— Вызвал.

Михаил Васильевич поднялся из-за стола и указал военкому на свой стул.

— Садитесь.

На лице Авксентьевского отразилось недоумение.

— На ваше место?

— Будем считать, что на мое.

Губвоенком, все еще ничего не понимая, тяжело опустился на стул. Фрунзе, гладко причесанный, в начищенных сапогах и аккуратно заправленной гимнастерке, стал напротив и вытянулся.

— Несколько дней назад я был военкомом Иваново-Вознесенской губернии, — сказал он. — Занимался тем же, чем сейчас вы. Являлся в штаб округа по вызовам и без вызова. Просил, требовал, настаивал. Представьте себе на этом стуле человека, который за трудами и хлопотами не успевает даже привести себя в опрятный вид. Он убежден, что своим беспрестанным бдением и горением жертвует собой во имя революции, и вместо того, чтобы воспитывать людей, подтягивать их до политического понимания обстановки, кричит на них, стучит кулаками, угрожает им, не разобравшись в сути вопроса, прибегает к крайним административным мерам. И все это он творит, как он убежден, во имя революции. Но постепенно начинает замечать, что дела идут все хуже и хуже. Ему и невдомек, что революция требует от нас не жертвенности, а жесточайшей самодисциплины. Если бы не было этой самодисциплины у рабочего класса, Советская власть не продержалась бы и месяца. Ну а что касается военной дисциплины, то мне кажется, что между современным пониманием дисциплины и тем, что имело место в старой армии, лежит целая пропасть. Дисциплина в нашей армии должна базироваться не на страхе наказания и голом принуждении, а на добровольном сознательном исполнении каждым своего служебного долга, и первый пример такой дисциплины должен дать командный состав. То есть мы с вами.

Авксентьевский резко поднялся. Губы его вздрагивали.

— Простите меня, товарищ Фрунзе. Больше этого никогда не повторится…

— Я убежден в этом. А теперь доложите обстановку. В письменных жалобах на вас есть много справедливого…

Когда Авксентьевский уехал, Михаил Васильевич сказал Новицкому:

— Он в самом деле толковый работник. Просто перерос свою должность, масштабы ему малы. Занудился. Ничто так не сковывает человека, как тесная одежка. Нужно выдвигать.

Новицкий наблюдал и удивлялся. В новом военкоме он открыл бездну ума и такта. А главное: тонкое знание сугубо военных вопросов. Тут и не пахло дилетантством. Тактика, стратегия, понимание оперативных задач, хозяйственно-административная сфера… Чаще всего они обсуждали положение на фронтах. И здесь Михаил Васильевич проявлял в полную меру свою способность к аналитическому военному мышлению. Иногда генерал посматривал на него даже с каким-то суеверным страхом. Все тот же вопрос: откуда в человеке?.. Лаконизм, отточенные предельно формулировки, специальный язык профессора военной академии. Нельзя же, в самом деле, поверить в интуитивное постижение?

Вот он, разгоряченный, увлекшийся, сбросив кожаную куртку, которая стесняет, ползает по полу по расстеленной карте. Беспрестанно меняющаяся обстановка на фронте, казалось бы, должна порождать в каждом мозгу зыбкость представлений, необязательность тех или иных действий противника и наших войск. Да и сама Красная Армия пока еще в становлении, ищет свои организационные формы: сперва были отряды, теперь вот появились батальоны, полки, бригады, дивизии; но до сих пор отсутствует единая структура частей и соединений, что затрудняет управление ими. Но Фрунзе и в этом хаосе уверенно нащупывает железную закономерность, общую тенденцию. И только теперь Федор Федорович начинает в полную меру осознавать, что перед ним личность незаурядная; о таких в старое время говорили — «талант милостью божьей». Но он — не «милостью божьей». Он диалектик всем своим существом, не преднамеренный диалектик, а в силу склада своего ума, ибо сама жизнь — диалектика, а в мозгу Фрунзе беспрестанно регистрируются в окончательном виде, с большим отбором все процессы. Он ученый, мыслитель, теоретик, человек очень высокого интеллектуального потенциала…

А обстановка на фронтах, в самом деле, была сложной. Фрунзе, предугадывая последующий ход гражданской войны, говорил Новицкому, что рассчитывать на быструю победу могут лишь оптимисты с бараньими глазами. Ведь речь идет не просто о победах, а о том, быть или не быть новому, невиданному в истории человеческого общества строю — социалистическому. Империалисты всех стран не посчитаются ни с чем, чтобы задушить молодое Советское государство. Оценивая тактику и стратегию наших войск, Фрунзе сказал: