— Они маневренны, но пока в малой степени. Победа принадлежит армиям маневренным, то есть наиболее обученным. С каждым днем она увеличивает требования знаний от всех.
— Очень глубокая мысль! — восхитился Федор Федорович.
Фрунзе рассмеялся.
— Согласен. Принадлежит она не мне, а Фошу. Но хорошие мысли остаются хорошими мыслями, кто бы их ни высказал.
Михаил Васильевич перевел на руководящую работу в комиссариат округа Фурманова, Батурина и еще несколько человек. Как-то без рывков, без дерганья и суматохи за короткое время все вошло в деловую колею. Военком беспрестанно разъезжал по губерниям, налаживал всеобщее военное обучение населения на фабриках, в волостях, в селах, формировал из обученных резервные роты, батальоны, полки. За полгода только из «Красной губернии» он отправил на фронт почти семьдесят тысяч человек.
Дмитрий Фурманов записывал:
«Движения Фрунзе были удивительно легки, просты, естественны — у него и жестикуляция, и взгляд, и положение тела как-то органически соответствовали тому, что он говорил в эту минуту: говорит спокойно — и движенья ровны, плавны, и взгляд покоен, все существо успокаивает слушателей; в раж войдет, разволнуется — и вспыхнут огнями серые глаза; выскочит на лбу поперечная строгая морщинка, сжимаются нервно тугие короткие пальцы, весь корпус быстро переметывается на стуле, голос напрягается в страстных высоких нотах, и видно, как держит себя Фрунзе на узде, как не дает сорваться норову, как обуздывает кипучий порыв… Фрунзе своими огненными словами укрепил во мне правильность моих взглядов и стремлений».
Посылая рабочие отряды на фронт, Фрунзе говорит:
— Больно, до бесконечности больно следить за медленной агонией трудовых масс в захватываемых врагом областях. Стыдно, мучительно стыдно оттого, что не все, что можно и должно делать, делается… Не стыдно ли нам заботиться о себе, когда на карте стоит все, что так бесконечно дорого, без чего и сама жизнь не в жизнь?
Однажды после отправки одного из отрядов на фронт Михаил Васильевич с потемневшими глазами сказал Новицкому:
— Не могу больше. Колчак Пермь взял. Мое место там, в бою… Получить бы конный полчишко — и гайда, чтобы только ветер свистел в ушах!
— Поверьте генералу: вам не полком, а армией командовать! Вон как округ взяли в руки, только диву даюсь.
Фрунзе нахмурился.
— Хватили через край, Федор Федорович. Вот уж не представляю себя в роли командарма! Тактика, стратегия. Не по плечу. Тут уж без кокетства. Одно дело Фоша да Клаузевица цитировать, другое дело судьбами фронта распоряжаться.
— Вы прирожденный полководец. Ну а на фронт я и сам рвусь. Руки чешутся…
— Удерем?
— Удерем!
Бывший генерал-лейтенант никогда еще не чувствовал себя так уютно, как с Фрунзе. И если вначале Новицкий считал, что самое великое благо — служить народу, то теперь, соприкоснувшись с душевной чистотой Фрунзе, уяснив его идеалы, он понял, что единственной партией, способной удержать власть и преобразовать страну, являются большевики.
Когда некто, недавно носивший полковничьи погоны и, по-видимому, кем-то подосланный, словно бы шутя заметил, что царский генерал перешел в большевистскую веру, Новицкий резко оборвал его:
— Лучше подумайте, какую веру исповедуете вы, молодой человек! Я всегда старался служить народу, а вот быть на побегушках у Колчака не хочу. Что же касается большевиков, то у них стоит поучиться многому…
Колчака Новицкий знал. И отчетливо представлял, с кем приходится иметь дело молодой, неокрепшей армии республики. Вице-адмирал Колчак был умный, а следовательно, опасный враг, фанатик. Сын морского артиллерийского офицера, Александр Колчак считал себя потомственным моряком, стражем морских рубежей России. Честолюбивый, энергичный, он вынашивал грандиозные планы захвата проливов, ведущих из Черного моря в Средиземное, очень быстро выдвинулся на пост командующего Черноморским флотом. Командовал он и при Временном правительстве. А когда летом 1917 года на Черноморском флоте произошло восстание, Временное правительство командировало его в США во главе военно-морской миссии.
Теперь он вернулся и, сплотив при поддержке иностранного капитала трехсоттысячную армию, оснастив ее артиллерией, пулеметами, авиацией, начал наступление. Это была грозная волна. Она то откатывалась, то, набрав силу, снова ползла, разрушая все на своем пути.
И хотя Красной Армии удалось вернуть Казань, Симбирск, Уфу и Самару и тем самым нанести первое крупное поражение объединенным силам белогвардейцев и интервентов, Фрунзе торопился на фронт. Торопился и торопил Новицкого. Федор Федорович поехал в Москву с ходатайством.
Председатель Реввоенсовета Республики Троцкий встретил его ласково:
— Боевой конь рвется в бой! Понимаю, понимаю… Вы приехали прямо-таки вовремя: ищем человека на должность командующего Четвертой армией Восточного фронта.
Новицкий похолодел. Он смотрел в темные, без выражения глаза Троцкого, но ничего не мог прочесть в них. Что это: доверие или подвох? Хотят поставить во главе армии, той самой армии… Ответственности Новицкий не боялся. Он страшился другого: не оправдать надежду Советского правительства. В случае провала его могут заподозрить в измене, судить или казнить на месте. Но и это еще полбеды. О собственной жизни он пекся меньше всего. Он не был уверен, что сумеет подчинить себе недавно сформированную, разношерстную, плохо дисциплинированную армию, где царит партизанщина, где отдельные полки захвачены анархистской и эсеровской антисоветской агитацией. Доходили слухи о мятеже в Орлово-Куриловском полку этой армии, где озверевшие кулацкие сынки убили командира и комиссара полка. К мятежникам присоединился Туркестанский полк. В такой армии командующим должен быть человек с большим партийным авторитетом, человек, которого никто не посмел бы попрекнуть прошлым. Лишь Фрунзе, в любой момент чувствующий, что он служит революции, в силах организовать всю эту аморфную массу, сделать из нее боеспособную армию.
— Я приехал хлопотать не только за себя, но и за Фрунзе. Как военный специалист рекомендую на должность командующего Четвертой армией Фрунзе. Именно такой человек сейчас там нужен.
Троцкий поморщился.
Поэт Блок, обладавший исключительным, почти сверхъестественным чутьем на людей, увидев впервые Троцкого, занес в дневник: «У Иуды — лоб, нос и перья бороды, как у Троцкого». Такую же ассоциацию вызывали облик Троцкого, его манера поведения, его затаенность, невольно проявляющаяся в едва приметных мелочах, у всякого, кто сталкивался с Троцким. Это был человек с «двойным дном». Ко всякому большому социальному движению обычно пристает целая свора носителей идеологии мелких хозяйчиков, мелкобуржуазного фрондерства, опирающегося, как правило, на различные формы субъективного идеализма, политических авантюристов.
Таким политическим авантюристом был Лев Давыдович Бронштейн, или Троцкий, фигура изначально зловещая, фразер, экстремист и максималист. Максимализм служил ему своеобразной защитной окраской, маскирующей его мелкобуржуазное нутро. Политическую борьбу он воспринимал как борьбу за личную власть, за руководство. Он хотел править, диктовать свою волю, подчинить своим интересам рабочее движение. Но так как на пути к осуществлению всех его замыслов стояли ленинцы, Троцкий делал все возможное, чтобы вытеснить их отовсюду. Он действовал по определенному, хорошо разработанному плану, смысл которого сводился к тому, что Троцкий и его сторонники не смогут овладеть всей полнотой власти до тех пор, пока в правительстве, в ЦК, в армии находятся ленинцы. Менее всего желательно укрепление Советского государства, Красной Армии. Нужно повсюду сеять анархию, разброд и тем самым, взваливая всю ответственность за голод, разруху, за поражения на фронте на ленинцев, скомпрометировать их в глазах масс, восстановить против них массы. И когда страна будет доведена до катастрофы, спасителями России выступят ставленники Троцкого в качестве некой третьей силы.
