— Мы не устанем повторять, что для уничтожения всякой несправедливости и угнетения нужно взять в свои руки управление делами государства.

Можно на него кричать, можно лишать его слова, можно сослать его в Сибирь. Но что из того? Таких каторгой не смиришь. Классовая ненависть — это больше, чем страсть. Это сущность человека. Она неистребима. Самое разумное было бы уничтожать таких без суда и следствия. Но Столыпин, любящий давать интервью корреспондентам иностранных газет, пытается придать всему вид законности. Мы, мол, не хуже Европы… До каких пор Россия будет оглядываться на Европу? Враги самодержавия есть враги, и Европа тут ни при чем.

Генерал Доку был прекрасно осведомлен, какое место среди обвиняемых занимает Михаил Фрунзе. Когда взял слово защитник Фрунзе присяжный поверенный Овчинников, генерал насторожился. Защитник говорил пространно. Дескать, обвиняемому в момент всех его революционных деяний было всего двадцать лет, и что в таком возрасте, как известно господам судьям, личность еще только формируется. Почему Фрунзе на суде считают чуть ли не главной фигурой? Да, он дрался на баррикадах, но многие тогда дрались; ему принадлежит идея создания союза РСДРП, но идея — всего лишь идея, ее мог высказать любой из рабочих; нападение Фрунзе на Лимоновскую типографию во главе дружинников не подтверждено никем из свидетелей; что противозаконного в том, что Фрунзе помогал бывшему депутату Государственной думы Жиделеву?

Увлекшись, Овчинников стал доказывать, что семидесятидневное пребывание Фрунзе в камере смертников и трехлетнее пребывание в тюрьме вообще является достаточным наказанием для молодого человека, не совершившего, по сути, ничего противозаконного. Все мы в молодости подвержены увлечениям…

Но Фрунзе, как и ожидал генерал Доку, сам разрушил искусно построенную защиту.

— Я просил моего защитника следить за соблюдением правил судопроизводства — и только. Так как сам не искушен. То, что адвокат называет моими заблуждениями, — отнюдь не заблуждения, а мои твердые убеждения. Не адвокатам и не судьям определять цель моей жизни. Для меня она, во всяком случае, ясна: глубоко познать законы, управляющие ходом истории, окунуться с головой в действительность, слиться с самым передовым классом современного общества — с рабочим классом, жить его мыслями и надеждами, его борьбой и в корне переделать все — такова цель моей жизни. Самодержавие и политика кровавого канцлера Столыпина — помеха к осуществлению цели моей жизни. Потому я борюсь и буду бороться до последнего вздоха.

— Четыре года каторги! — изрек генерал Доку.

Пять дней длился процесс. «Шумного дела», на которое рассчитывали Столыпин, Сазонов и командующий Московским военным округом, не получилось. Газеты отметили, что судьям не удалось противопоставить речам обвиняемых ничего доказательного. Все обвинение очень шатко, и снова восторжествовал принцип типа manu militari. Всех обвиняемых приговорили к разным годам каторги и ссылки. Хотят сослать в Сибирь Любимову. Что из того? Рабочие комитеты продолжают функционировать и, несмотря на репрессии, набирают силу. Стачки и политические демонстрации не прекращаются. Вновь крестьяне поджигают помещичьи имения. Надвигается всеобщий голод, который уже охватил несколько губерний. Где же эффект от столыпинских реформ? Короче говоря, процесс над ивановскими и шуйскими большевиками провалился с треском. Он вызвал только озлобление у рабочих. Либеральная печать отмечала наметившийся подъем революционного движения.

Прямо со скамьи подсудимых под усиленной стражей Фрунзе отвели в общую камеру каторжной тюрьмы. Теперь он был каторжанин.

Во Владимирском каторжном централе произошли кое-какие перемены: начальником тюрьмы стал поручик Синайский. По поводу своего назначения Синайский говорил помощникам:

— Гудима — парвеню. Он все равно долго бы не продержался. Он рожден быть подчиненным, а не начальником. Кто становится начальником? Тот, у кого есть собственная философия, пусть даже самая примитивная. У Гудимы такой философии не было. Он мастер «сполнять», но не размышлять. А в наше время тюремщик — главная фигура: от его бдительности зависит спокойствие в государстве. Он должен понимать, о чем говорят промеж себя политические, чтобы уяснить, так сказать, выражаясь языком философа Ницше, «мораль рабов». У каждого воля к власти, и побеждает сильнейший. Гудима, например, понимал, что тот же Фрунзе — опасный преступник. А почему опасный, в толк взять не мог. А я так скажу: Фрунзе очень, очень опасный, и вы все глаз с него не должны спускать…

Синайский присутствовал на процессе и понял, явление какого масштаба — Фрунзе. Он знал о затаенном желании губернатора Сазонова «тихо убрать» этого агитатора, догадывался, что подобную точку зрения разделяет и командующий Московским округом. Во всем Владимирском централе не было фигуры крупнее Фрунзе — вот что понял Синайский. Фрунзе следовало мерять масштабом всероссийским, ибо известность его давно переступила пределы Владимирской губернии. Он был одним из тех, кто составляет ядро всей РСДРП.

Синайский долго думал, как ему извести Фрунзе. И наконец придумал: его нужно поместить в камеру к уголовникам, к страшному Бабичу, который даже за решетками наводит ужас на всех. Бабич — дикий зверь, дегенерат, убийца. Он не лишен хитрости: убивает свою жертву так искусно, что все выходит как бы случайно — упал деревянный брус и проломил человеку череп, человек умер от удушья, а следов нет. Бабич привык верховодить, он попытается грубой силой подчинить себе Фрунзе, но Фрунзе не таков, чтобы подчиняться уголовнику. Кончится тем, что Бабич как бы ненароком пристукнет Фрунзе.

Задумано — сделано.

Но Синайский не учел сущей безделицы: морального превосходства Фрунзе над Бабичем и ему подобными. Для Фрунзе уголовники были прежде всего людьми, искалеченными в нравственном отношении условиями общества. Он обладал особым даром проникновения в сущность индивидуального характера и предвидения на этой основе общей линии поведения того или иного человека.

Когда через три дня Синайский зашел в камеру уголовников, то увидел невозмутимого Фрунзе, обучающего Бабича игре в самодельные шахматы. Бабич почтительно величал своего учителя по имени и отчеству.

«Уму непостижимо! Бабич смирнее ягненка, — думал поручик. — Всего три дня… А потом он прикажет тому же Бабичу раскидать надзирателей и конвойных — и Бабич с восторгом бросится за него в огонь и воду. Опасный, очень опасный… Даже я начинаю испытывать к нему нечто, похожее на симпатию. Он умеет внушать…»

Без крика, без шума Фрунзе потребовал, чтобы ему разрешили работать в столярной мастерской.

— Надеюсь, вы не будете возражать, если я стану обучаться столярному делу?

И Синайский, сам не понимая, как все случилось, уступил.

— Не возражаю!

Для заключенных Синайский был всего лишь жестоким тюремщиком, чудовищем. Фрунзе разглядел в нем тщеславного, нескромного, но не очень-то уверенного в себе психопата, обуянного манией величия. Таким человеком легко управлять, если иногда подбрасывать пищу для его мрачного тщеславия. Пища была, правда, весьма своеобразной.

— Вы — талантливый тюремщик, господин поручик, — говорил ему Фрунзе с сарказмом. — Захудалую Владимирскую тюрьму за короткий срок вы превратили в образцовую каторгу, где попираются самые элементарные права политкаторжан, где человеческое достоинство не ставится ни в грош, где каждый день сходят с ума от утонченного садизма и мрут от туберкулеза, цинги, истощения и избиений десятки людей. Удивительно, что вы до сих пор не правая рука Столыпина, ему такие палачи нужны.

— Вы еще больше оцените меня, когда я посажу вас в карцер и прикажу выпороть. Впрочем, вы рветесь в столярную мастерскую. Будете делать гробы для тех самых умирающих от чахотки. А когда придет ваш черед, я распоряжусь, чтобы сверху положили социалистические брошюры, искусно переплетенные вами в обложки «Житий святых».