Сначала после девятого класса, а потом одиннадцатого Оля собиралась куда-нибудь поступать учиться. Но так и не решила – куда. В селе было два больших предприятия – вечно полуживой леспромхоз и маслосырзавод, который то закрывался, то открывался, и, когда открывался, у большей части жителей появлялась работа… Оля тоже туда устраивалась два раза, и каждый раз месяца через три-четыре оказывалась не у дел. Подменяла уходящих в декрет или отпуск продавщиц в магазинах, библиотекаршу…

Но чаще занималась домом, их с мамой хозяйством. Помогали денежные переводы от дядь. Понимала, что это долго продолжаться не может, и поэтому звонку тети Иры обрадовалась, увидела ясно новую, настоящую жизнь впереди. Да и мама наверняка тоже, потому она так засуетилась, собирая Оле чемодан, за чем-то вроде обиды на бросающую ее здесь дочь пряча страх, что шанс начать новую жизнь может быть не использован.

Рейсовый пазик пришел почти вовремя – без пятнадцати десять. Это была его конечная остановка. Водитель заглушил мотор, вылез из кабины. Пассажиры потихоньку забирались в салон.

– Ноги оббивайте, – сказал водитель, закуривая, – а то в лужах сидеть будете.

– Да-а, – вздохнули в ответ, – апрель на носу, а снега вон…

– Глобальное потепление…

Оля с мамой еле дотащили-докатили чемодан. «А как я там одна?» – с ужасом думала Оля, но тут же спасительно рисовалось, что в городе тротуары чистые, повсюду эти пандусы, а в поезд его обязательно помогут поднять…

– Ну что, едем? – пассажиров, а скорее себя спросил водитель и стал собирать деньги.

Мама принялась наказывать Оле, чтоб была осторожней, выбрала подготовительные курсы и настраивалась поступать, чтоб Ирину не очень донимала:

– Они там в Москве нервные…

Оле сделалось неудобно – вокруг люди, слушают. Было бы ей двенадцать лет, а тут – двадцать скоро.

– Ладно, мам, всё я понимаю.

Взглянула ей в лицо и чуть не заплакала – такая она была сейчас жалкая, одинокая. Словно Оля навсегда ее покидала.

– Ма-ам!..

– Ладно-ладно, всё. – Мама попятилась к выходу. – Всё… ладно… Счастливо.

– До куда? – спросил Олю водитель.

Она протянула деньги:

– До города.

До ближайшей железнодорожной станции было недалеко – чуть больше сорока километров. Но там останавливалось всего два поезда, которые шли на Москву, да и билетов на них часто не оказывалось, и приходилось покупать на межобластные, добираться до города и там уж садиться на московский. Поэтому обычно сразу ехали в областной центр на автобусе. Надежней.

Но до центра было почти сто пятьдесят километров, и сейчас, когда пазик тяжело, как уставшее животное, сдвинулся с места и медленно, переваливаясь на кочках льда и спрессованного снега, потащился прочь из села, совсем не верилось, что он преодолеет это расстояние… Летом пускали большие современные автобусы, даже с туалетами, а в зимний период ездил вот этот. Пассажиров мало, да и жалко, наверное, было убивать на таких дорогах современные автобусы.

Все знали в селе, что когда-то железная дорога проходила совсем рядом – за северной окраиной осталась насыпь. Это была ведомственная дорога – старики значительно выделяли слово «ведомственная», – ее строили для перевозки леса в тридцатые – пятидесятые годы. Но пока строили, лес повырубили. Гонять пассажирские поезда по малозаселенной территории оказалось совсем невыгодно, и рельсы сняли. Автомобильного сообщения, дескать, достаточно.

И вот пазик вез Олю и еще человек пятнадцать в город. По пути некоторые сходили в деревеньках и селах, кое-кто забирался со своими сумками и мешками… Поселения по бокам трассы попадались нечасто и были в основном крошечными – несколько темных избушек, – но почти в каждом огромная церковь и широкое, старое кладбище.

Некоторые церкви были недавно отреставрированы и выглядели новенькими. Другие же – покрыты лесами, и иногда люди на этих лесах что-то делали. Но самую большую церковь, с колоннами, высоченной колокольней, не трогали. Да и невозможно было представить, как можно из этих развалин сделать крепкое, красивое здание… Да и, главное, зачем? Рядом вон всего несколько жилых домишек.

Хотя, может, благодаря церкви и люди сюда вернутся. Вот их село – по преданию, один монах, еще во времена татаро-монголов, искал свободную землю и оказался в их местах. Построил скит возле родника, потом пришли еще монахи, потом крестьяне, купцы, стрельцы. В шестнадцатом веке село стало городом с крепостью, тремя церквями. При Екатерине Второй, правда, город был разжалован в посад, а теперь просто большое село. Почти три тысячи человек живут вокруг трех церквей.

Билет купила удачно – всего три часа пришлось ждать поезда. Никому из родни, живущей в городе, звонить не стала. Зачем дергать? Прибегут, поздороваются, а тут уже посадку объявят… Отправила эсэмэску маме, что всё нормально; связалась с тетей Ирой, сказала, когда прибудет.

– Отлично, Оль, молодец! Какой вагон?.. Всё, встретим.

Встретил муж тети Иры Андрей. Высокий, спортивный, но вечно с замотанным выражением лица. С таким лицом просыпался, ходил, смотрел телевизор, даже футбол и юмористическое, шел вечером в спальню… В этот раз замотанность можно было объяснить несчастьем с его мамой, а чем объяснить остальные десятки дней, в которые Оля видела его все с таким же выражением?

Хотя у большинства людей в Москве на лицах нечто подобное, и даже если кто-нибудь на улице, или в транспорте, или в кафе искренне оживится, засмеется, расслабится, то заблестевшие глаза очень быстро опять потускнеют, выражение замотанности вернется.

По пути от вокзала до дома Оля всё порывалась спросить Андрея, как здоровье его мамы, как вообще здесь у них, но оборачивалась к нему, видела его лицо и осекалась. Лицо не то чтобы выражало недовольство, что вот пришлось рано утром ехать за племянницей, или горе, что мама в больнице. То есть на лице было и это, и еще много-много всего. Будто все проблемы, несчастья, трудности ложились на него, врастали в кожу, стягивали ее, превращая в морщинистый овал.

Глубокие морщины мужчин украшают, а вот такие – мелкие, похожие на паутину – делают жалкими. И неважно, красивый он, сильный, добрый, умный, – эта паутина на лице вызывает жалость… Не так давно по телевизору шел сериал «Краткий курс счастливой жизни», и вот там такой же главный герой – всем хорош, кроме замотанного выражения и этой паутины.

Оля косилась на Андрея, жалела его, боялась заговорить и ждала, что заговорит он. А он напряженно смотрел вперед, на дорогу. И лишь когда подъезжали к дому – доехали очень быстро, улицы были еще почти пусты, – слегка улыбнулся, но как-то так, что уголки губ не поднялись, а, наоборот, опустились:

– Ну вот, проскочили до шквала.

– Что? – Оля не поняла.

– Сейчас ломанутся в центр… До полудня пробки будут глухие.

– А, ну да…

Тетя Ира обрадовалась Оле, с восхищением рассматривала ее.

– Года полтора не виделись, а как изменилась! Была еще девчонкой в тот раз, а теперь уже… Кровь с молоком.

Оля смущалась; кивнула на чемодан:

– Теть Ир, там мама варенья положила, грибов…

– Не называй меня тетей… Какая я тебе уже тетя?..

– А как? – Оле показалось это требование диким. Действительно, как называть тетю Иру, если она ей тетя?

– Ириной просто. Одно дело, когда тебе было пятнадцать, даже семнадцать, а теперь – двадцать. Придем куда-нибудь, а ты – «тетя, тетя»… И – на «ты». Договорились?

– Да.

– Так, – тетя Ира взглянула на часы и сразу из молодой, красивой превратилась в невыспавшуюся, придавленную грузом проблем и дел женщину. – Так, почти семь. Надо Варю будить. Завтракаем – и мчимся.

– Да уж, мчимся, – громко вздохнул Андрей; он стоял на кухне в пальто с чашкой в руке. – Я, наверно, сейчас сразу поеду. Хоть доеду нормально.

– А позавтракать?

– Ну, я уже съел бутерброд… Поехал, короче.

– Ладно, давай. Счастливо… Так, Варя, вставай!