Дни сливались в один. Конечно, было разнообразие, много всяческих дел, но график жесткий: вчера сбор ягоды, черемши, грибов, сегодня поездка на рынок, завтра – сбор, послезавтра – поездка. Между этими делами полив огорода, прополка, еда…

Пару раз Илья был с папой у бабы Оли. Она встретила их без радости, почти неприветливо. Наблюдала, как они заносят пластиковые пятилитровые бутыли с водой. Ни отопление, ни водопровод с канализацией в их четырехэтажке так и не восстановили. На все жалобы приходили ответы, что пока нет средств, и следом – предложения переселяться в пустующие ведомственные коттеджи. Некоторые переселились, но баба Оля упорно держалась за некогда благоустроенную квартиру. Посуду мыла в тазике, нужду справляла в ведро с крышкой и выносила в вырытую во дворе выгребную яму. Но в квартире стоял запах сортира.

– Ты всё учишься? – спросила у Ильи подозрительно и строго.

– Конечно!

Каждые полгода перед его отъездом она давала ему пятнадцать-двадцать тысяч. Стоило надеяться, даст и теперь. Поэтому Илья ответил так молодцевато.

– Давай, – кивнула баба Оля. – Учись.

– Мам, может, придешь, – сказал папа просящим голосом, – в бане хоть помоешься?

– Зачем мне баня? У меня ванна есть.

– Но ведь…

Она перебила:

– Всё хорошо. Нагреваю, наливаю и моюсь.

– А потом? Спускать ведь запрещено…

– Вычерпываю и выношу.

Илья почувствовал, что у него заслезились глаза. Нет, не от жалости к бабушке, а от досады. Но не на нее, а на другое. На такую жизнь, что ли… А папа вздохнул – тихо и бессильно.

Илье не хотелось здесь находиться. Было больно. Квартира и весь этот большой, с двумя подъездами дом подтверждали его мысль об отступлении цивилизации. Лопнувшие, словно сверхмощным ножом располосованные батареи-гармошки, разодранные, как от взрывов, трубы, сухой унитаз, приспособленный под склад старых тряпок и губок сливной бачок.

Из такого городского жилища хотелось скорее уйти, вернуться к земле, к первобытности. Уж лучше так…

С родителями на рынок Илья не просился. Оправдывался перед собой тем, что отдыхает от огромного города, рядом с которым учился. А на самом деле знал – там, среди многоэтажек, сотен автомобилей, всей этой многолюдности и суеты тоска навалится всей своей душащей, колющей тяжестью.

Утром или перед сном открывал интернет – тот грузился медленно, натужно, – смотрел профили однокурсников, приятелей в фейсбуке, и становилось тошно. Может, завидовал, что почти все они отдыхают на море или на дачах, а некоторые и за границей – вот Наташка Лучанкина вовсе в Америке на родео, – а может, и другое какое-то чувство выворачивало душу.

Иногда он был уверен, что все они живут неправильно, преступно пусто, в отличие от него. Он занимается делом, полезным, важным, а они – паразиты. Вспоминался эпизод из какой-то книги – как шахтеры идут на смену. Крепко ступают по земле, руки в карманах, спины слегка согнуты. И с ухмылками поглядывают на окна зажиточных, которых обогреет их уголь. «Без нас вы замерзнете, вы не сможете вскипятить воды», – думают шахтеры, ощущая себя чуть ли не господами тех, кто считает их полурабами.

И Илья вбивал в себя убежденность: мы собираем эту землянику, жимолость, черемшу, клубнику, грибы, рвем ковыль не столько для того, чтобы заработать мне на очередной семестр, а чтобы вы жрали что-то кроме сосисок и макарон, белили стены не пластмассой, а тем, что создала для этого сама природа.

Всё чаще думалось о том, как мудро устроила природа этот мир, их планету. Интересно, что в детстве – лет в пять-шесть – Илья донимал папу вопросами: откуда берется вода в реках и ручьях, как возник песок, как появился воздух. Папа очень интересно рассказывал. Илья лежал у него под мышкой, дышал густым, надежным папиным пóтом, и всё ему тогда казалось надежным, незыблемым, вечным.

Когда он подрос – узнал, что многое папа придумал, да и интерес к таким вопросам исчез, стало заботить более понятное. И вот в двадцать лет, на пороге взрослой жизни, вернулось. Но теперь возникали не столько вопросы, сколько удивление мудростью природы.

Она создала всё, чтобы человечество не замерзло, не умерло от голода и жажды, жило комфортно и благополучно. Люди сами усложнили себе жизнь: вырубали и выжигали леса, и появились пустыни – ученые, например, установили, что раньше вся Австралия была покрыта деревьями, а теперь, по вине человека, процентов восемьдесят ее площади – песок.

К чему бы ни прикоснулся человек – он портит. Нет, прикосновением не испортишь, но человек ведь не прикасается, а хватает, рвет. Выдирает из планеты куски… В прошлом году Илья ехал в одном плацкартном отсеке с мужиком, который занимается добычей золота.

«А самородки встречаются?» – спросил Илья.

Мужик ухмыльнулся:

«Я за семь лет ни разу золота не видел, ни одной песчинки». – И стал рассказывать про синильную кислоту, цианирование… Илья мало что понял, но картина создавалась страшная – землю кубометр за кубометром, тонну за тонной выжигали, перемалывали, делали ядовитой и мертвой.

Потом он вычитал, что для производственных нужд используется процентов двадцать золота, больше пятидесяти – на ювелирные изделия. На все эти кольца, серьги, цепочки и цепи, может, и на пресловутые унитазы.

Вообще эта тяга людей украшать себя казалась ему просто идиотской. Дедушка часто повторял слова «идиоты», «идиотство»; произносил их негромко, почти без раздражения, а скорее с сочувствием, что ли. И теперь Илья, увидев увешанных то ли настоящими драгоценностями, то ли бижутерией женщин, мужчин с перстнями на пальцах или с желтыми цепями на шеях, вспоминал про «идиотство».

Впрочем, оно проявлялось и в другом. В дорогих часах, в запонках, на которые вдруг вернулась мода, в одежде, которая стоила как неплохой автомобиль, в автомобилях ценой с хороший дом… Особенными, опасными идиотами он считал тех, кто ездил в городах на внедорожниках. Для чего они в мегаполисах? Показать, что ты крутой, продемонстрировать статус? «Идиотство».

Все эти навороченные, сверхмощные автомобили и прочее, это ведь то же самое, что перья на голове дикаря, кость в носу. У кого больше перьев, толще кость, тот и крут.

Человечество должно бы поумнеть за десятки тысяч лет развития, но оно, наоборот, всё сильнее сходит с ума. Дома строят такие, что их хозяин за день не может обойти все комнаты, яхты не способны пришвартоваться к обыкновенным пирсам, деньги не влезают не то что в сейфы или шкафы, а в квартиры…

Но, может, он все-таки завидовал? Ведь для него и его семьи и сто тысяч рублей одной кучкой – какие-то двадцать пятитысячных бумажек – это фантастическая сумма.

К середине июля пришло время полевой клубники. Росла она далековато от Кобальтогорска – километров тридцать, пешком не дойти. И Илья, как и прошлым летом, предложил ехать с ними Вале. У ее родителей машины не было.

– Я спрошу, – ответила ровно, без радости и нежелания.

– Поехали, варенья наварите.

– Отпустят – поеду. Спасибо. Дел много…

– Валь, – Илья приобнял ее; стояли в проулке, лишних глаз вроде не было, – ну чего ты такая?

Она глянула на него. Спросила:

– Не нравлюсь? – Без кокетства, без вызова. Лучше уж зло – дескать, если не нравлюсь, то и хрен с тобой. Нет, как-то пресно это прозвучало, смиренно, почти без вопросительной интонации.

Илья возмутился:

– Наоборот! – Обнял крепче, стиснул; понял – одного «наоборот» мало, нужно объяснить. – Ты… Ну, слишком хорошая. Как святая, что ли… Сказала бы хоть раз твердо так – «нет» или «да». Или еще что-то… Потребовала бы…

Говорил и слышал, что говорит не то и не может найти нужные фразы. Чувствует, что именно нужно сказать, но чувства, оказывается, недостаточно для выражения… И закончил совсем уж глупо, вопросом:

– Понимаешь?

– Нет, – просто ответила она, – не понимаю… И чтобы твердо что-то сказать, надо быть уверенной. Я не уверенна. Вот люди спорят, ругаются, значит, они уверенны.