Михаил Палыч тщательно затушил окурок, проверил, не осталась ли какая искра, и направился к сопкам. Первый выход у него нынче – надо всё обойти, всё осмотреть. Про сухие грузди теперь понятно, они есть, они и будут теперь до холодов высыпать волнами, а вот другие как…

По пути к рыжиковым местам Михаил Палыч сделал два приятных открытия. По краю полянки в молодом пушистом соснячке нашел он обабки. Они растут парами. Вот увидел один – знай, рядышком и второй где-то прячется. Взрослые обабки не очень-то симпатичны: шляпка у них кверху загибается, делается иссиня-коричневой, мякоть из белой превращается в грязно-серую, изъеденную даже не червями, а какими-то длинненькими, быстроногими козявками, ножка тощая у старого обабка. Зато молодой – загляденье просто. Стоит этакий крепыш, шляпка как атласная, ножка толстая, шероховатая, весь он плотный, сбитый.

Обабки, они сразу для жарёхи, их и варить перед тем не надо. Порезал, бросил на раскаленную, шипящую жиром сковороду и жарь с полчаса. Можно и с картошечкой, луком перемешать, ломтики сала добавить. А второе открытие, вторая радость, – белянки. Эти росли на самой поляне, на припеке, лишь слегка прикрытые травой-резуном. Михаил Палыч срезал одну, осмотрел. Их называют еще «сухари», эти белянки – они действительно сухие, без сока. Красивые грибы, но с горчинкой, и, хоть неделю вымачивай, она не уйдет; и червь, кстати, сухари не любит. Вот еще бывают другие белянки, те в тенистых местах растут, в березняке в основном, те более уважаемы и людьми, и червями, конечно.

А рыжик-то есть. Е-е-есть… Вот рядочком выстроились, как солдатики на плацу. Меленькие, один к одному, твердо торчат на короткой ножке. Как срежешь, ножка пустотелая, и сок на срезе выступает желтоватый. Настоящее грибное молочко. Оно у самых ценных, породистых только грибов: у груздя сырого, у рыжика и у волнушки. Рыжики, если нашел их, надо брать. От них не уйдешь, как от сухого груздя. Сухой груздь, он так, он просто первым всегда появляется, его и хватают, торопятся, а в засолке он так: как бумагой соленой похрустел. Рыжик же на вилку подцепишь – и сразу вспомнятся лето, и эта сопочка, и солнце летнее после дождя. И на вкус он – ни с чем не спутаешь.

Почти до краев ведро. Примета людская подтвердилась: где масленок есть, там и рыжик ищи. Только сегодня наоборот получилось – Михаил Палыч за рыжиками пошел, а вот и масленок тут как тут. Вообще-то сосновый масленок не очень, лучше всего тот, что при лиственнице растет. Тот масленок достойный. Но в этих краях лиственницы нет, а на жарёху и такой сойдет. Мариновать если, то лиственничный куда лучше – красивый он, мясистый, а сосновый блеклый какой-то, суховатенький.

Хотя мариновать – это женское дело и еда склизкая, ненатуральная. Солит же Михаил Палыч всегда только сам. Надо, как вернется, замочить первым делом кадушку – успела рассохнуться за пару месяцев, как пустая стоит. В банках же солить – над грибом издеваться. В стекле задыхается он, вкус теряет, тесно ему, а в кадушке – другой коленкор. Дерево – оно и есть дерево. К кадушке имеется у Михаила Палыча и крышка хорошая, специально чуток малая, чтобы рассол наверх пускала, когда грибы оседать начнут; и кусок мрамора по форме кирпича имеется, чтобы прижать. А сегодня вывалит он свеженькие эти грибки в большую бочку – заранее, знал будто, что наберет, натаскал в нее из колодца воды, – и вечером будут сидеть всей семьей во дворе, чистить.

Хорошие это минуты. Солнце зашло, но светло еще будет долго; дела по хозяйству необходимые сделаны, жена, ребята, сам он – все вместе, все одним теперь заняты. Грибы в бочке помокли немного, и сколько бы их ни было, а до последнего кажется, что еще ой как много: всплывают они, на поверхность рвутся, легкие потому что. И запах от них идет… Михаил Палыч любит крепкие, предосенние запахи – как чеснок пахнет, укроп, и вот грибы какой запах имеют. Надежный, сытный, придающий уверенность.

А потом постоят дня три, обязательно чтоб под гнетом и чтоб воду менять, выйдут горечь из них, яд, и можно солить.

Исходил Михаил Палыч сопки. Хорошо, что не рубаху под штормовку надел, а свитер. Снял его, завязал узлом рукава и ворот – получился мешок. А ведро уже с горкой. Испачкается свитер, конечно, жена заворчит… Маслята, на то они и маслята, что скользкие, будто обваляли их в масле; а молоденькие-то какие! На многих снизу и пленочка еще не лопнула. Да, Люда, скорее всего, мариновать таких красавцев захочет. Дело ее. Маслята и обабки сдаст Михаил Палыч ей: на твое, мол, усмотрение. А с остальными – сам.

Помаленьку стал возвращаться к деревне. В осинничке подобрал несколько подосиновиков. Они навроде обабков, только шляпка у них рыжеватая и ножка на срезе быстро синеет. Вот еще на жареху добавка.

После осиновой рощицы лес совсем пошел смешанный. Тут и сосны, и ель кое-где, береза, осина, кусты всякие, ивняк даже, черемуха. Солнца мало, трава чахлая, прогалины попадаются редко. Такие места любят волнушки. Так и есть. Мало, правда, но оно и понятно – еще им не срок. Им заморозочка надо, когда листва полетит. Волнушка – позднего августа гриб. Но все ж таки есть мала-мала.

Что ж, полный набор почти получился. Как в сказке какой или во сне. Вот бы груздя еще настоящего… В те места и идет теперь Михаил Палыч, приберег на конец. Начал с легкого, с так себе грибка – с сухого груздя, а закончить поход мечтает царем грибов. Тьфу, тьфу, тьфу, загадывать здесь нельзя. Есть – есть, нет – и ладно. И так вот – грех жаловаться. А хотелось бы хоть один найти, для души. Поверх горки на ведре его так положить…

Снова ложки́. Лес все смешанный, густой, земля мшистая. Надо теперь очень внимательным быть. Груздь, он гриб капризный, ему, такому, и положено капризным быть. Сильный он. В руку возьмешь и чувствуешь – груздь. А когда кочку вдруг заметишь, где он сидеть может, так душа ойкнет и замрет и на колени встанешь. Рыжик, обабки, маслята на корточках режешь, а груздь – на колени обязательно надо. Как-то выходит так.

Михаил Палыч крадется тихо и осторожно, наклонившись, заглядывает под кусты, пробует кочки палочкой. Пусто пока. Ох, хотелось бы… Вспоминаются прошлые годы. И сколько по грибы он ходит, а всё волнуется, как первый раз, как ребенком.

Что-то вдалеке затрещало. Знакомо и однообразно, нехорошо. И стремительно приближается, нарастает, грозит придавить. Михаил Палыч выпрямляется, смотрит вверх, но неба не видно, его закрывают плотные, одна к одной, кроны сосен. Звук обрывается резко, снова становится хорошо и спокойно…

Та-ак, под этим кустом уже посмотрел… И слышит хриплый, со сна неприятный голос жены:

– Миш, вставать пора. Слышишь? Опоздаешь ведь – у тебя дежурство сегодня.

– У-у, – тонко и жалобно, как-то по-детски простонал в ответ Михаил Павлович. Проснулся от этого, совсем не его, жалобного стона; и уже своим, устало-твердым, солидным голосом ответил жене: – Встаю, встаю, Люда… Встаю.

Случаются в конце сентября такие дни – невыносимее, чем зимой, в лютые морозы. Даже в квартирах зябко, а на улице зуб на зуб не попадает, живот сводит, ноги и руки ходуном ходят. И думать ни о чем невозможно – в голову как ледяного бетона налили…

В такой день от трех деревушек возвращался в город маршрутный автобус – не новый, но еще крепкий ПАЗ. Дождя хоть и не было, но по окошкам стекали мутные, вязкие капли. Внутри вертикально стекали, а снаружи боком, сдуваемые ветром движения.

За окнами с обеих сторон одно и то же: лесополосы, а дальше поля, и снова лесополосы, и снова поля до далеких увалов. Тополя почти голые, кое-где висят сморщенные листья. Но вот один весь в серой и пышной листве. Не выдержал летней засухи. Живые сбрасывают листву, а ему, мертвому, не надо. Мертвому всё равно.

Летом и нескольких рейсов мало – постоянно битком, а сейчас в автобусе человек пять, не считая водителя и кондуктора. Но куда в такую погоду… По городу не погуляешь, разве что в магазины за самым необходимым.