Я спросила: «Где твоя одежда»?

«Оставил на том берегу», — ответил он, — «Поплыли на речной остров. Вода теплее воздуха, почти горячая».

Преодолевая так и оставшееся отвращение к своей гостье, для которой все физиологические отправления организма имели примерно одинаковую значимость, Нэя вслушивалась в странное, поэтическим слогом излагаемое повествование, каким-то непостижимым чутьём угадывая, что всё это, действительно, происходило, а не есть выдумка ненормальной наркоманки. Даже не столько слова, как красочные образы входили в её сознание, а внутренние фильтры не распознавали в них лжи.

— Я разделась, и мы поплыли. Плыть по течению реки легко, но я отстала от него и потеряла из вида. Приплыв к острову, я вылезла и села на траву. А он уже сидел рядом со мною. Обнял меня, мы стали ласкать друг друга, целоваться… Он был живой и горячий, потому что сильно хотел меня…

— Ты уверена, что это был он? — спросила Нэя, со страхом заглянув в её глаза. Глаза казались подобием ночной речной воды, непроглядной, когда невозможно определить, мелкая вода или глубокая. Они были тёмные, лишённые сколь-нибудь внятного чувства.

— Это был Нэиль. Нам было хорошо вместе. Настолько хорошо мне было только с ним…

— А потом?

— Он уплыл. Против течения плыть обратно было очень трудно, а моя одежда осталась на Дальних Песках. Я не могла плыть с ним дальше по течению, вынужденная вернуться. На берегу я оделась. Была уже глухая ночь. Я брела почти наощупь, поскольку блеск реки, в которой отражалось небо, не был способен осветить тропы. Но я могла и слепой пройти этот знакомый путь. Даже не запнувшись. Дошла до нашего моста. Перешла его и оказалась на нашей окраине. Возле общинного дома с лестницей, где вы и жили прежде, одуряюще пахли цветы в саду, те самые многолетние, которые посадила ещё Ласкира. У меня сжалось сердце, когда я вспомнила, что ловила тут бабочек, а Нэиль смеялся надо мной… Я перелезла через ограду, где она была пониже, и стала бродить по саду, как будто Нэиль опять придёт сюда… Только была ночь, и разноцветные искристые бабочки не летали, только чёрные и бархатные. Они касались иногда моего лица, будто пуховкой кто провёл. Становилось щекотно и я смеялась.

Она остановилась и передохнула, держась за Нэю, будто боялась поскользнуться, будто шла не по тропинке, а по мелководью. В самом её защипе за рукав платья Нэи было что-то беспомощное и детское, так что острая жалость вдруг проклюнулась к ней, если и не свихнувшейся, то приблизившейся к тому состоянию, когда здравый ещё ум уже размывается в наплывающем тумане абсурда.

— Мне вдруг померещилось, что всё по-прежнему, а моя настоящая жизнь всего лишь затянувшийся и тяжёлый сон. Я когда-то ловила и ночных бабочек тоже. На свету, уже в доме, они оказывались фиолетовыми с золотой окантовкой крыльев. Однажды я даже поймала такую бабочку. Она села ко мне на грудь, а я всего лишь накрыла её ладошкой, а потом сплющила её голову. Утром принесла её твоей бабушке на кружевной бумажке, оставшейся от вкусной булочки, какой и угостила меня Ласкира накануне. Стала её упрашивать вышить мне такую бабочку на мою тунику. В Саду Свиданий все девушки нарядны, а я хуже всех.

«Ты лучше всех и в самом невзрачном платьице», — ответила мне Ласкира и велела выкинуть мёртвую бабочку, — «Плохо, что ты прикоснулась к ней. Ещё хуже, что умертвила её. Ночь создана не для тех, чьи души принадлежат свету. Зачем ты бродишь во мраке, когда все спят? Теперь Чёрный владыка отмстит тебе за то, что ты посмела прикоснуться к его порождению и умертвила её без всякой причины. То, что бабочка тебя отметила, есть знак твоей особой будущей притягательности для мужчин, хотя такое твоё качество и не принесёт светлой радости никому. В том числе и тебе самой. Но то, что ты умертвила посланницу Чёрного владыки, означает, что и сама ты угодишь в его мстительную ловушку и погибнешь в его глубинных владениях, где Надмирный Свет не сможет защитить тебя». Тут она сама же и положила ладонь на свои губы и произнесла:

«Да не верь ты мне! Я всего лишь раздосадована бессмысленным твоим поступком. Так что не броди по ночам. И бабочку я тебе вышью другую, светоносную и радостную». Только не вышила она мне бабочку, ссылаясь на свою вечную занятость, а потом уж я и сама поняла, что не хочет она… Я вспомнила эту историю и стала нарочно ждать, когда бабочка опять сядет на меня. И она села! На грудь. И я опять раздавила её с наслаждением. Открылось окно, и мать Реги-Мона шуганула меня, думая, что по саду бродит вор. Я подошла ближе и тихо сказала ей, поскольку она продолжала вглядываться в ночную темень: «Закрой окно. Чего тебе не спится»? Поняв, что в саду женщина, она успокоилась и сказала: «Чего мне спать, если скоро я уже навечно упокоюсь на полях погребений? Я узнала тебя, длинноволосая хулиганка. Вроде, ты и выросла, но всё такая же бродяга. Чего ты там потеряла в темноте»? Я засмеялась ей в ответ: «То, что потеряла, уже нашла»!

«Всё смеёшься! Ничуть ты не изменилась. Смейся, смейся, пока есть у тебя такая счастливая минутка. А у меня таковых уже нет. И не будет», — но она вовсе не сердилась. Я её спросила: «Хочешь, я принесу тебе завтра вечером охапку надводных цветов»? Она ответила: «К чему они мне? Их недолговечный аромат не даст мне ничего, кроме усиления тоски. Спасибо за твою доброту и желаю тебе счастья, хотя давно уж не верю в его существование на этом свете. Одна иллюзия, чтобы заманить нас в этот вечный и безотрадный процесс деторождений, труда на износ, неизбежного увядания и неотменяемой смерти». Мать Реги-Мона была образованной женщиной. Но мне не хотелось думать о плохом. Мне так и казалось, что и на следующий вечер я пойду на Дальние Пески к Нэилю, поскольку он живой, и мы продолжим любить друг друга…

— Ты рассказываешь мне свой сон? — спросила Нэя, пытаясь сбросить с себя наваждение, которым как речной влагой окутывала её Азира, вызывая лёгкий озноб.

— К чему бы мне рассказывать тебе о том, что является бессмыслицей? — вполне себе здраво ответила Азира. — Я свои сны не озвучиваю никому, я их тут же забываю. А это происходило в реальности. Слушай дальше! Я пришла домой в барак, к матери. Она даже не удивилась. Застелила мне постель грубыми, но чистыми простынями. Я выспалась, а утром ушла к себе. Вечером приехал муж Гелии, чтобы забрать меня к себе. Я заплакала, настолько мне уже не хотелось ничего. «Ты пахнешь как надводный цветок», — сказал он, — «И я сильно хочу тебя. Нам будет с тобой отлично, и ты не пожалеешь о своём согласии». Не знаю, что на него нашло, но он расщедрился и отдал мне те деньги, которые иначе уж точно отдал бы Гелии. В его хрустальной башне на полу стояла прозрачная ёмкость, наполненная надводными цветами. Ты помнишь, как мы всегда клянчили у ребят, чтобы нарвали нам хотя бы немного ради аромата? Они росли в таких местах, до которых было трудно добраться. Я спросила у него: «Ты купил эти цветы для меня»?

«Нет», — ответил он, — «Просто мне нравится их аромат. Я нарвал их для собственного удовольствия».

«Нарвал? Где же»?

«Далеко отсюда. В местах, где я люблю иногда гулять и плавать. Но редко удаётся туда выбраться». А тут, — обратилась она к Нэе, — Растут такие цветы?

— Нет! И я терпеть их не могу! Они пахнут бездной!

— А Нэиль всегда говорил, что они пахнут влюблённой женщиной, когда она хочет своего любимого.

— В здешних реках растут другие цветы. У самых берегов, на мелководье. Кремовые и бело-розовые, атласные, они чудесно пахнут, как кожа очень чистых юных девушек, не познавших этих жутких совокуплений. Я только такие цветы обожаю.

— Бывает и такое, что цветы или люди, всеми признаваемые за редкую красоту, кое-кому не нравятся и кажутся некрасивыми. Я так и сказала ему: «Отвези меня домой. У меня нет желания оставаться с тобой, потому что ты мне разонравился»! Он мне: «Вроде бы, прежде нравился». А я ему: «Для кого нарвал надводные цветы, ту и люби. А я тебя не хочу! Да и голова у меня болит».