— Камушек. Я нашла его… ну, там, где прежде жила… мастер сделал мне украшение, — ответила она с наигранной наивностью. — Тебе понравился мой наряд? — И долго молчала, почти задыхаясь не столько от того, что торопилась и, вообще, была напугана собственным походом по кромке шоссе вдоль непроглядно-чёрного лесопарка, сколько от того горячего восхищения, что выплеснул на неё тот, кто её и встретил. — Красиво?

— Ты почему меня не дождалась? — спросил он наигранно строго, но радуясь её появлению. — Я же сказал, что приеду за тобою на машине. Ты должна была меня ждать у трассы возле своего кристалла. Куда ты направилась во тьму?

— Ты бы по любому меня увидел, если бы поехал навстречу.

— А если бы увидел и тот, для чьих глаз ты вовсе не предназначена?

— Так я же не невидимка. Меня по любому видят тут едва ли не каждый день.

— Но не ночью, когда ты такая вот ослепительная.

— Я ждала, но долго. Решила пойти навстречу. Ты, похоже, и забыл о назначенном времени?

— Нет. Хотел дать тебе больше времени на сборы. И даже был уверен, что ты так и не захочешь прийти.

— А если бы не захотела?

— Я ждал бы тебя на том бревне до самого утра.

— Ругался бы?

— Само собой. Просто захлёбывался бы от ругани и слёз. Я и теперь ругаюсь. Как ты вообще-то посмела выйти за пределы своей территории в таком виде? Случись что…

— Я шла по самой кромке. Тут же абсолютно безопасно. — Нэя сняла с ноги туфельку, осматривая её. Чтобы не потерять равновесия, она прильнула к Рудольфу. Он дышал влажным туманом её волос, душистым и тонким атласом смешного платья. Её всю хотелось сжать как пышный и безвкусный, а дорогой безмерно букет. Рудольф так и не привык к моде Паралеи. Особенно женская одежда была избыточно-пышна, чрезмерно вычурна и сложна. Но он верил, что Нэя — невозможное чудо. В целой Паралее нет никого, кто смог бы превзойти её как в красоте, так и в самом обрамлении этой красоты. Платье нежно шуршало, когда она пыталась усмирить ласки Рудольфа не ко времени. — Не трогай, не трогай же… — шептала она, всё ещё задыхаясь, но уже не от бега, а от своего счастья. — Ты собрался заняться «насыщенным сексом» прямо у порога? Ты уверен, что я уже согласилась на нечто большее, чем просто приятельская беседа?

— Нет. Я только тешу себя несбыточными ожиданиями.

Мысок одной туфельки был поцарапан. Она почти бежала, и мелкие камни у обочины повредили непрочную обувку. — Мне не жалко нисколько! Туфли — ерунда! А бабочки я приделаю к другой паре. — Она лгала, она надела лучшее из того, чем обладала. Рудольф узнал сам стиль, — неподражаемый стиль Гелии, — всюду прицеплять бабочки из кристаллов, и на туфли тоже.

— Не подражай ей, — сказал он, — зачем тебе? Ты всё равно не станешь ею. И не надо, — и поразился в который уже раз устойчивости Антона, что так долго она его обхаживала, а он устоял. Он бережно вытащил заколки из её сооружения на голове и распустил золотые, крашеные волосы.

— Так ты милее, привычнее. Лучше…

Но всё равно она несла в себе то же сияние, что и Гелия, и это было так очевидно сейчас, будто Гелия оставила ей по странному завещанию своё сияние, а ему по тому же завещанию оставила её, свою подругу. Или его любовь преображала её? Или её любовь давала ей сияние?

В эту ночь у них так ничего и не произошло. Она так и не освободилась от затаённого напряжения, будто пришла не на любовное свидание, а на возможную схватку с оборотнем, от которого неизвестно чего ждать, — то ли он будет ласков и послушен, то ли набросится… и он не стал проявлять настойчивость. Они проговорили всю ночь. Он показал ей сверху со своей, до блеска вычищенной роботом от въевшейся пыли, мансарды — пирамиды всю панораму их городка. Он только слегка трогал её платье, проверяя на ощупь, что именно так странно поблёскивает на нём, как некая тающая изморозь, но ткань была сухой и абсолютно гладкой, не колючей, не шершавой. Будто боясь обжечься, он слегка коснулся кончиками пальцев прозрачной вставки на груди и почувствовал сразу же, как остро ощутила она его ласку и как ответно слабеет…

— Ну что же, — произнёс он шутливо, — продолжим наши любимые игры в недоступность, жрица Матери Воды… — на самом деле желая её активности. Но она такой активности не проявила. В последнее время она тщательно заворачивалась в свои одеяния почти до подбородка. И грудь свою чем-то утягивала, делая мало заметной. А тут вдруг декольтированное платье… разве это не явное ожидание возобновления прежней близости? Приглашение приступить к осаде прекрасной и чистейшей, но лицедейки?

«А вот не буду тебя атаковать», — подумал он, вовсе не имея намерения ей препятствовать, если она захочет того, ради чего, собственно, и пришла. Она освоилась, сбросила свои туфельки, а вместе с ними и напряжение, и свободно уселась на его постели. Он стал гладить её ступни, и она замирала от неловкости, смешанной с очевидным удовольствием от ласки. Не препятствовала и тогда, когда он прижал её ногу к своему плечу, поощряя к раскрепощению, не отпихивала его руку, запутавшуюся в паутине нижней юбки. А под юбкой этой не было уже ничего, что могло бы и задержать его очевидную устремлённость, вкрадчивую настойчивость… и она поддалась, легла на спину, но при этом страдальчески тараща глаза в потолок, волевым усилием сжимая челюсти, чтобы не вырвался не то вскрик протеста, не то стон чувственного отклика, чем напомнила вдруг ту «игрушку» из подземного отсека…

В эту же минуту он прекратил ласку и сам расправил верхний подол её платья, будто они намереваются вот-вот отправиться на прогулку. Может, она и ожидала его дальнейший натиск, может, желала его сама, но он включил свою игру и не проявил инициативы к сближению полному и окончательному.

Со смешанным чувством разочарования и облегчения, что ничего не произошло, не делая и попытки перехватить инициативу у отдалившегося вдруг партнёра, она села рядом, спустив ноги на пол. Благопристойно разгладила все мятые складочки на подоле, приняв позу той самой послушной девочки, которая когда-то внимала его рассказам о тайнах происхождения лицедейского искусства на планете, кочевых театров в частности. Ничего не оставалось другого, как объясняться ей в любви, в которую не верил, но она этого ждала, так ему и не было жаль слов. Облегчения, как она, он не испытал, потому что желание овладеть ею осталось, а вот разочарование её скованностью также возникло. Всё-таки она уже не была той безгрешной нимфеей, а женщиной на изживании третьего десятилетия. Прибытие сюда и означало, что обиды отброшены. Но чего конкретно он хотел? Повторения того, что происходило в её «Мечте»? Когда не надо давать никаких обещаний длительной привязанности? Захотел, пришёл, поднадоело, так и пропал без объяснений? Или же постоянной привычной связи с красивой женщиной, только своей? Рудольф не хотел анализировать. Он плёл ей о своём ожидании её любви с того самого момента, как она поселилась здесь. О том, как его жизнь наполнилась этим ожиданием, словно в той её, да и его молодости.

— Так было только там, — курлыкал он, — Где сверкают родные для меня созвездия… — И целовал ей руки, продолжая плести, что она будет не просто жена, — она будет друг. И он совсем другой, она поймёт, а когда простит, захочет принять его раскаянье полностью, захочет стать для него всем, то пусть приходит в любое время, утром, днём или ночью. И он положил в её сумочку электронный пропуск в «Зеркальный Лабиринт», в своё жилище. И где бы ни находился он, примчится к ней так быстро, что она и туфельки свои снять не успеет…. И говоря, парил от собственного великодушия и сам себе верил.

Она же впитывала не только его слова, но и каждый слог в отдельности наделяла особым смыслом, каждый звук произносила за ним мысленно, разве что не вслух, как это бывает у больных эхолалией. И наблюдая её детскую доверчивость к словам, Рудольф снова испытывал вину и потрясение, и сожаление, что они не на Земле, а на постылой ему Паралее. И возникало желание соответствовать своим же собственным словам. Но если, добавил он, она не захочет всё вернуть ему, то и тогда она останется и её пальцем никто здесь не тронет. И у неё будет всё.