— Ну и ладно. Как хочешь, — он погладил её лоб, проведя нежно пальцами по бровям. — Ты навсегда останешься для меня той девочкой-сладкоежкой, которую я увидел впервые. Вот и сейчас ела сладости? Чтобы подсластить свою печаль?
— «Сливочные бомбочки». Я привожу их из столицы. Когда я жила одна в столице, я так хотела их, но не было денег. Мне приходилось на всём экономить.
— «Сливочные бомбочки»? — засмеялся он, — ты вся сливочная, но не бомбочка, конечно. Скорее ты бабочка-сладкоежка. Но твой лоб высокий и благородный, что означает, — ты умна и развита, хотя и играешь в куклы, моя забавная девочка. Я глумился не над тобой, а над собой, а тебя я люблю с того самого мгновения девять лет назад, и сейчас ничего во мне не изменилось к тебе. Выйдешь ко мне завтра вечером? Я приглашаю тебя к себе в гости. Можешь просто дружить, как с Антоном. Будем общаться. Пока ты не захочешь большего.
Нэя ничего не отвечала.
— Помнишь, я тебе обещал, я ничего не забываю, я покажу тебе звёзды с орбитальной нашей станции.
Нэя прижалась лицом к его груди, к облегающей майке, но даже сквозь ткань он уловил нежность и доброту её лица.
Отдав ей куртку, он остался в майке без рукавов. Нэя потрогала горячие мускулы любимой прежде руки и вздохнула. Нащупала еле ощутимый шрам на предплечье, след от пули, выпущенной Нэилем. Удивительно, но когда прошла её боль, любовь вернулась. Даже сейчас ей хотелось оказаться с ним у себя в подушечках и простить ему всё окончательно. И он, она нисколько и не сомневалась, улавливал её мысли, или мечты, всплеск прежнего желания, всё то, о чём она молчала. Потому что прикасался к ней так, словно осторожно готовил её для действа, невозможного сейчас по любому. Не так скоро во всяком случае. И улавливая его готовность, Нэя ощущала своё бессилие запретить собственное влечение, готовность уступить ему, наливаясь и сама томительной тяжестью внизу живота. Она попыталась отстраниться, стараясь выйти из недостойного состояния, не уважая себя за свою низкую животность, как она считала.
— Завтра выйдешь? Я буду тебя ждать в машине, где в тот раз, помнишь…
— Я должна подумать, — протянула она опять же капризным голосом обиженной девочки. Может, она, действительно, была отчасти и глупышкой, приостановив своё развитие в плену у колдуна, или же таким образом пыталась усилить его влечение, представив себя беззащитной, маленькой. Но она и была маленькой и беззащитной, и ему нравилась подобная разновидность любовной игры.
— Может, приду… может, не смогу… — она растягивала окончания слов, вызывая прилив нежности, желание подставить свои губы, чтобы ловить это тихое звучание, как росу с лепестков её губ…
— Я буду ждать долго…
— Только знай! — она надула губы, пытаясь изобразить строгость и неумолимость, — Если ты посмеешь войти ко мне в «Мечту», как проделывал это прежде… Уже на следующий день меня здесь не будет! И ты меня не найдёшь! Повторения того, что и происходило, невозможно!
— Милая… — прошептал он, и рука заползла под её подол, скомкав его на коленях. Её повелительные слова вовсе не прозвучали столь убедительно, как она воображала.
— Не трогай, не трогай же…
— А если я войду в «Мечту», что будет? Ты воткнёшь в меня тот самый нож, который и держишь под подушкой? Но ведь нет там никакого ножа. И не было никогда. Да и опасно спать с холодным оружием в обнимку…
— Жаль, что я не догадалась взять этот нож с собой в тот отсек! — она нашла в себе какую-то, завалявшуюся в укромном углу сознания, частицу самообладания и сильно сжала колени, не пуская его дальше. Он сразу сделал вид, что просто гладит её ноги в знак дружеского и ни на что не посягающего примирения.
— С ножом? В тот отсек? Ты уверена, что смогла бы воткнуть в меня свою игрушку? Ещё одна мстительница за прекрасного и длинноногого человека, к гибели которого я не причастен. Но кто-то сделал меня за это ответственным. Кто-то вдохновил на такой вот подвиг… Почему я не догадался сразу…
Он прижал к своим губам два сжатых кулака и замолчал.
— Разве Гелия пыталась тебя убить? — поразилась она.
— Ты думаешь, что кроме Гелии не было желающих за него отомстить? Странный разговор у нас получился…
— Да. Какой-то замкнутый круг, в котором прошлое продолжает истязать наши души совместно… Давай не будет возвращаться к этому? Раз уж я… тут с тобой, и мы помирились… — она порывисто обняла его. — Я знала, я чувствовала, что ты постоянно гуляешь тут, где-то рядом, по ночам. Я знала точно, что сегодня увижу тебя здесь. Ты учуял мой зов, как тот самец бабочки? Я так тоскую по тебе…
Порывистое объятие перетекло в длительные и, в сущности, невинные поцелуи. Как если бы это та самая девочка в бирюзовом платьице сидела с ним на брёвнах у бирюзовой реки…
Дуновение былых дней настолько ощутимо возвращало и ему, и ей утраченную чистоту чувств, хотя и путало мысли. Она схватилась за него из-за возникшего вдруг головокружения, будто и в самом деле сидит на вершине пирамиды из брёвен на берегу реки и есть риск свалиться вниз. Она пребывала там же, где и он, в том самом утраченном дне, и он видел то, чего видеть во мраке было невозможно. Как мерцает отражённое сияние бирюзовых вод в её глазах. Как уплывает её сознание, тонет в той самой быстротекущей реке, страх перед которой она так и не смогла преодолеть.
— Такое чувство, что меня утягивает течение реки, на глубину… — прошептала она доверчиво и жалобно. Если бы он взял её на руки и утащил в её комнату-шкатулку, она подчинилась бы всему. Но он чуял, что не стоит спешить. Если она выйдет к нему следующей ночью, это и будет знаком того, что вина окончательно снята и отброшена. Он засмеялся и стал тормошить её, будто хотел столкнуть вниз. Но под их ногами была надёжная лесная почва, и она ответно засмеялась, приходя в себя. Пугающие глубокие воды бирюзовой реки ушли в провалы времени, тогда как реальная река продолжала своё течение вдоль столичной окраины. Далековато отсюда, а потому и не нырнёшь в неё, как ни старайся.
— Вспомнила вдруг Дальние Пески, — сказала она. — Может, как-нибудь искупаемся там?
— Как-нибудь, — согласился он. — Да хоть завтра.
— Завтра? Нет, я не могу. У меня же назначена встреча с заказчицами в столице, а потом…
— А потом очередное бегство от того, что тебе настолько и невыносимо. И мы опять будем бесконечно разговаривать с тобой у меня в машине про тайны твоего великолепного аристократического рода…
Они дружно засмеялись. Не без грусти, что и это уже не повторится.
— У меня уже не осталось тайн от тебя, — Нэя переключилась с нижнего томления на более высокую жалость к нему. Исчерпав ресурс жалости к себе, она впервые задумалась о его глубинной ущербности. Ни оборотень, ни небожитель, а человек с большими проблемами в своём, внешне потрясающем, но внутренне больном существе. Если бы был жив Тон-Ат, как много он объяснил бы ей в нём, а она сама, маленькая невежда, всю сознательную жизнь витающая в своих красочных образах и фантазийных мирах, что она сможет изменить в нём? В сильном, неподвластном чужому и даже более мощному влиянию, своевольном, инопланетном существе? Но был ли он инопланетным, или она была инопланетной здесь, на Паралее? Нэе он казался родным изначально, даже будучи ребёнком, она предчувствовала свою встречу с ним, когда видела в ночном небе звездолёты землян. И она нисколько не сомневалась в том, что его звездолёт в ночь, когда ушла мама, — ушла, чтобы не вернуться никогда, — висел над горизонтом. И когда желание любви, его любви и своей к нему любви, вернулось, Нэя решила лечить его своим искусством, без чьей-либо помощи и подсказки. Поэтому зная, что он слоняется ночами вокруг кристалла, она и ждала его. И вот он ей попался. И она не удивилась, а может, она опять почувствовала его зов, или он её.
Ещё какое-то время они болтали на цветочной террасе, когда он проводил её до дверей «Мечты». Они не хотели расставаться и сели у столика, где обычно Нэя с Элей по утрам пили свои напитки, уже без Антона. Преодолев в себе сексуальное тяготение к Рудольфу, Нэя даже повеселела и будто прибавила такой вот победой над своим изголодавшимся инстинктом к тому светлому чувству к нему, которое засияло в ней ещё светлее. Жалость к нему делала отношение почти материнским и родным. Она присела к нему на колени, гладя его бритую макушку. Но он-то своих устремлений не оставил и попытался повторить натиск, лаская её и побуждая к вполне определённым действиям. Понимая, как давно он пребывал в своём невольном аскетизме, по его накалу и несдержанным уже движениям, Нэя была счастлива, что они вместе отстрадали всё это время в телесном одиночестве. И тут ей на подмогу пришло то самое креслице, расшатанное Антоном, оно сломалось под Рудольфом, и они вместе свалились в клумбу и хохотали, как сумасшедшие.
