— Трудно найти большего несходства родственных душ! — невольно заметил Рудольф, вовсе не желая высмеивать Арсения, нашедшего ту, кто настолько быстро сумела вытащить его из депрессии, как и из закрытых исследовательских боксов и лабораторий наружу, на свежий пряный воздух, что ни говори, чудесной Паралеи.
— В смысле? Что он некрасив, а она напротив — прекрасна?
— Ты находишь её прекрасной? Это уже любопытно… Она несколько в возрасте, так бы я сказал.
— В возрасте? Какой у неё возраст? Тридцать всего.
— Да? Надо же. Я дал бы гораздо меньше. — То, что Ифисе было под сорок, а для Паралеи это был возраст женского заката, Арсений не знал. Он начисто был лишён восприятия оттенков юмора, чем беспощадно пользовались военные десантники, не щадящие его в отличие от благодарных и врождённо-благородных подчинённых «ксанфиков», ценящих своего шефа за доброту и неисцелимую доверчивость. Но Ифисе и впрямь нельзя было дать больше тридцати, если сравнивать её с трольскими ровесницами. Она обладала своими тайнами и своими ухищрениями в борьбе с жестокой к местным женщинам природой. Или же редкая красота её сообща с её темпераментом обладала способностью прикрывать все возрастные деформации гораздо успешнее косметических средств, а она ими никогда не злоупотребляла. Она выглядела свежей и естественно красочной, как и почти десяток лет тому назад.
— Ты опять всерьёз задумался о гибридном потомстве? Тут рождено немалое количество детей местными женщинами от наших парней. Нам, к сожалению, не удаётся проследить судьбу этого потомства, поскольку всё совершается вне контроля наших, следящих за этим служб.
Арсений коченел на глазах, как те самые мумии, что он выкапывал в вечных ледниках гор. — Кто же эти следящие службы?
Рудольф же продолжал вести себя так, будто они давние приятели, — Я, врачи базы. Да и ты, если честно, обязан отчасти отслеживать подобные нежелательные эксцессы.
— А в чём их нежелательность? Если ты и сам не раз был участником подобного, как ты говоришь, эксцесса? Это естественные проявления живого человека, живущего в человеческой, я подчёркиваю это, среде. У тебя разве нет тут детей?
— Я никогда и не скрывал, что есть дочь. Почти взрослая. А у тебя раньше рождались тут дети?
— Нет, конечно! Откуда бы им взяться?
— А откуда такая уверенность? — тут уж Рудольф разозлился. Не мог же Арсений лишиться памяти о своём недавнем промахе? — Или ты все эти годы пичкал себя гормональной ересью, снижая свой естественный уровень тестостеронов, чтобы не вожделеть местных девушек? И чувствовать себя в их среде всего лишь милой подружкой? Как вдовец Антуан…
— Ты пошляк, Венд! Ты реальный заточенный винт, ввинчиваешься в такую глубь… больно же…
— Откуда тебе известна моя детская кличка?
— Я и понятия не имел о твоих кличках. Случайно и вырвалось. Но если бы я обзавёлся детьми, они бы не жили от меня настолько далеко, как это принято у тебя. Или у того же Шандора, не тем будь помянут…
— С глаз долой — и вроде нет их? Продолжай, чего запнулся? Ты знал о том, что даже у нашего бывшего шефа Разумова родилось тут несколько детей от местных женщин? Только он, конечно, заботился о своём потомстве. И никогда, веришь, никогда не польстился ни на одну аристократку, а уж в отличие от нас с тобой провёл тут полжизни и был вхож в такие уровни их жизни, до которых я так и не был допущен.
— Да ведь всё равно отбыл отсюда…
— Арсений, не смеши своей обличительной прытью. У тебя уже нет на это прав. Ты стал монах-расстрига. На сей раз можешь не беспокоиться, твоей даме не грозит участь молодой матери, поскольку это для неё уже в прошлом.
— Неумно как-то быть таким… — Арсений не мог подобрать нужного определения, не умея никогда грубить людям в лицо. Махнул рукой и пошёл от него, не желая расставаться со своим приподнятым состоянием человека, которого посетила столь волнующая женщина. А всё равно плечи свои заметно ссутулил. Нет, ту тонюсенькую, юную и цепко в него впившуюся аристократку он не забывал, да и вряд ли забудет. Её пришлось отдирать от него с его же живым мясом, и Арсений резко похудел и помрачнел за короткое время, выглядел неряшливо, при ходьбе смотрел обычно в землю, Рудольфа не замечал в упор, да и других не жаловал своей приветливостью. А вот коллеги — ксанфики его любили всё равно, опекали как отца родного, вдруг занемогшего, тащили на себе часть его обязанностей. Да и местные люди его уважали. За что вот только? А за возможность ни за что особо не отвечать и прогуливать. Ходить на работу как на праздник, где можно и пообщаться вволю, и поесть, напитки охлаждающие погонять, а в «Зеркальном Лабиринте» они были бесплатными. Да с женщинами, как правило, младшим персоналом полюбезничать в тихих и уютных холлах, сидя на мягких диванах, поставленных для отдыха от напряженной работы, от которой все отвыкли как-то постепенно с той самой поры, как руководитель впал во влюблённое юношеское состояние. И если состояние схлынуло, оставив после себя отрешённую тоску в Арсении, то расслабленность коллектива требовала срочного и постороннего вмешательства. И опять Рудольфу надо было этим заняться. И опять ему брать на себя функцию беспощадного блюстителя и исправителя чужого непорядка и пылесоса для не им нанесённой грязи.
Внезапно Арсений вернулся и, открыв дверцу его машины, сел рядом. — Я тебя прошу, — произнёс он, задыхаясь, — скажи мне, где Ола? Я не могу жить и работать, поскольку я раздавлен собственной подлостью. Я должен убедиться, что с нею всё в порядке. В конце концов, я готов умереть от руки подосланного мстителя, но я должен её увидеть. Я сам нашёл Чапоса и обратился к нему вовсе не ради редкостных артефактов. Заплатил ему деньги за сведения, и только тогда он сказал, что передал девушку посреднику, и только ты знаешь о её дальнейшей участи…
— Так Чапос с тебя и деньги взял? Ловко. Как же Ифиса?
— Ифиса ничего не значит, она вроде наркотика, потому что у меня мозжит совесть. Неужели ты не понимаешь всю ту мерзость, в которую я провалился? Я вовсе не виню тебя, виноват полностью я один, а ты был вовлечён во всё только по моей вине, и необходимость обрывать следы мне понятна. Я понимаю невозможность её возврата, но я должен её увидеть, хоть что-то по возможности объяснить… убедиться, что она в порядке.
— Она в порядке. В хорошем доме и у приличного человека, который её принял.
— В каком смысле принял? Что он может с ней сделать?
И тут Рудольфу стало скучно, почти тошно смотреть на неуместные и жалкие метания человека — сорокалетнего дяди. Слушать его дрожащий лепет и чувствовать себя соучастником подлого деяния, совершенного исключительно по его же неразумию, когда застывший в своём юношеском инфантилизме «ксанфик» не смог вовремя устроить свой личный комфорт с любой доступной особой типа той же Ифисы. Полез к аристократке, едва вылупившейся из детской скорлупы, или она сама к нему полезла, а он не пресёк, отлично понимая установки кастового мира, где жил столько лет. Омывался дождями этой планеты, выветривался её ветрами, а гораздо лучше понимал мир инопланетных микробов, чем жизнь вокруг себя. Он будто и не улетал с Земли, пребывая во внутренней расслабленности человека, живущего в незыблемой справедливости безопасно устроенного социума, или верил во всемогущество безмерно удалённой родной планеты, словно мог сесть на сверхскоростной транспорт за первым же ближайшим углом и оказаться там в любую минуту.
— Ничего он ей не сделает, если она сама того не пожелает. Ей нашли образованного и немолодого покровителя.
— Старика?!
— Да нет. Он чуть старше тебя, а немолодой по их возрастным меркам, сам понимаешь. А так вполне себе огурец малосольный и сочный.
— Ну, где? Где? — Арсений застонал вслух, стиснув челюсти.
— Да мне-то откуда знать! Достаточно того, что я имею гарантию её безопасности. У меня агентура вымуштрованная. Да и не думаю, что девушка захотела бы тебя простить. Такая не простит уже никогда.
