Неприспособленность, мечтательность, щепетильность, гордость и доверчивость, все эти качества делали Нэю кормушкой для других. Едва ей улыбнулась хмурая судьба, как на ней целой гроздью повисли люди, не желающие её и знать в её бедности. Кроме Ифисы. Та тоже была гордой. И помогая Нэе раньше, не напоминала о себе, когда Нэе удалось пристать на светлый и тёплый бережок, где она обсыхала от мутных вод столичного водоворота. Но наделённая тонкой психологической структурой Нэя, видя и понимая многое вокруг себя, никогда не умела использовать это качество ради жизненных выгод. А Эля хваталась за любую возможность, цеплялась и заискивала, если надо, и всегда легко вставала на ноги, когда её сшибали оземь люди или обстоятельства.
— Я думала, здесь живут лучшие люди континента. А здесь, как и везде.
— Да где ты их видела. Лучших? Это всё социальные игры. А суть у всех одна. Каждый старается только ради себя. Никто никого не любит за бесплатно.
— Нет, — никогда Нэя не хотела соглашаться с этим. Даже после всего. Даже после того, как с треском рухнула цветочная декорация и этого мира, явив свою изнанку, полную тёмных лабиринтов и страшных отсеков. Нет. В таком мире жить не хотелось.
Ненужный, а такой хороший доктор Франк
Она нащупала капсулу, выклянченную у доктора. Вчера, но не поздно, они опять гуляли с ним в лесу. Капсула лежала в её сумочке на поясе. Она давала возможность и силы соткать мозгу спасительную и новую, радостную декорацию. Она создавала из чего-то незримую ширму, скрывающую отвратительное закулисье мира. Нэя сунула её в рот, и капсула растаяла, оставив прохладу и вкус цветочной росы. Хотя, понятно, Нэя никогда не пила росу с цветов. Но душистая лёгкость была похожа, так ей казалось, именно на росу. И сама капсула была похожа на круглую и прозрачную росинку, наполненную волшебством. Она забыла об Эле и о показе, до которого ей уже и не было дела. Будет он, нет.
— Эта последняя, — сказал ей доктор, — теперь твой мозг должен справляться сам. Твой… — и он умолк, не зная, как ему обозначить Рудольфа, — он давал эти препараты постоянно своей жене и сделал её инвалидом. Подпорка нужна, когда человек теряет равновесие, но не должна ему заменять собственные ноги. Ты понимаешь?
— Да. — Нэя и доктор гуляли в самой цветущей части лесопарка у озера. В древовидных кустарниках набухали белые бутоны цветов, делая их подобными своим мерцанием и своим счастливым доверием к миру юным девушкам, стоящим в преддверии жизни, ожидающих своё будущее счастье. А будет ли оно у них, это счастье, кто им и скажет. Нэя сорвала белый бутон, растёрла его в пальцах. Зачем? Сладкий съедобный аромат тронул ноздри. Она лизнула ладонь. Доктор неожиданно взял её руку и стал целовать.
— Ты волшебница. Никогда не видел таких девушек, — его глаза стали похожи на глаза мальчика, и Нэе было жалко его в этот миг.
— И Гелия была такой же? Или лучше?
— Она? — он на время ушёл и своей мыслью, и своим взглядом куда-то далеко. Его лоб нахмурился, сведя брови в одну линию. — Она была другая совсем. Звёздный посланец, которого мы, слепцы, проглядели, прошляпили. И её дочь тоже надо изучать. И этот Хагор, старик. Он напуган нами, отвращён и закрыт от нас. Душевно больной выдумщик, он наговаривает на себя чудовищные вещи. И всё из-за Рудольфа. Как можно было так вести себя с Гелией? Это всё равно, что диковинными цветами вытирать грязную обувь. Использовать низко практически звёздное чудо. Оставив от него одни обрывки прежнего удивительного целого. Да и мы хороши… Потворствовали всему. А надо было убрать её в хрустальный контейнер и пылинки сдувать…
— Хрустальный, — повторила Нэя, — хрустальная пирамида. Он же и поселил её в хрустальный дом, но это не дало им счастья.
— В какой хрустальный дом? Что он делал… Да знай ты всё, ты бы утратила всю любовь к нему. Впрочем, ты и знаешь, но не утратила. Но я ничего тебе и не говорил, — вдруг спохватился доктор. Он опять взял её руку и долго изучал рисунок на её ладони, будто был хиромантом. Но Нэя ничего не знала о хиромантии. На Троле её не было.
— У тебя короткая линия жизни, — сказал он грустно, — но очень насыщенная событиями и переменами. Только это — лженаука. Да и всё рано или поздно становится лженаукой. Наши знания всегда ужасающе приблизительны. Мы преуспеваем больше методом практического, рационального «тыка», чем постижением истины. От того у нас всегда столько жертв. Везде и всюду. Всегда.
И доктор уткнул свой благородный нос мудреца с лёгкой горбинкой в её ладонь, вдыхая аромат убитого бутона, о котором Нэя сожалела сейчас гораздо больше, чем о Гелии. Будто Гелии никогда и не существовало. Она ушла в небытие, как все её родные, как цветочные плантации, затерянные где-то в неведомом мире, как мама, с которой она гуляла в цветущих лугах. Разность во времени от момента их утраты до сегодняшнего дня исчезла. Вся прошлая жизнь Нэи, заселённая ими, родными людьми, принадлежала вечности, в которой уже не было времени. Остался только аромат памяти, как от этой стёртой субстанции на ладони. И доктор прижал её ладонь к лицу, словно прочёл её открывшуюся память и жалел её за все потери. Это была любовь старого и ненужного ей человека. Но он и не ждал её ответа. Он знал, о ком она терзается, не в силах отринуть своё чувство. И помочь не умел. Ни ей, ни себе…
Нэя очнулась от грубого хохота Ноли и дружного с ним тоненько-заискивающего смеха Эли, уже забывшей о ночном жутковатом приключении, как забывают о случайном спотыкании с неловким последующим падением в мягкую траву. Так оно и было. Встала, отряхнула тунику и пошла. И пожалела лишь о том, что не видела лица насильника. Она и сама с покорностью, переходящей в приятие, раздвинула ноги… Это же был другой тип людей, растворённых в природных процессах и не стремящихся им противостоять, или их анализировать. Есть и есть. Как же иначе?
Женщины смеялись над платьем, которому нерадивая швея пришила рукав от другого платья. Ноли отправилась искать виновницу в швейный цех, но Нэя знала, что виновница она. Перепутала всё ночью, не спалось, и решила закончить работу, но на самом деле наполовину спала. Но вставать и объяснять им ничего не хотелось. В цеху шла ругань, а Нэя спала с открытыми глазами. Капсула доктора баюкала её в одушевлённых волнах озера, чья поверхность была усыпана облетевшими от ветра бутонами с кустов. Не одна она губила то, чему не суждено раскрыться и дать плод. И в руке горел поцелуй, почти осязаемый и телесный, как растительная плоть бутона. Но это не был поцелуй доктора, а прикосновение Рудольфа, умоляющее о прощении. И она перебирала любящими опять пальцами эту мольбу, давая ей надежду.
Что за вирус подхватил доктор Франк?
Давая ей надежду на другое, совсем другое продолжение их отношений, он и не подозревал, насколько злопамятной окажется эта маленькая задрыга. А он-то был уверен в том, что уже через пару недель она отойдёт от трёпки, всё простит, расправит свои легковесные крылышки и примчится для того, чтобы опять, если уж не со страстью как вначале, то вполне покорно раздвинуть свои превосходно упругие и юные по виду ляжки. Своё отторжение ею он переживал очень болезненно. Поэтому и думал о ней с умышленным цинизмом, чтобы не так больно. А было больно, как будто в голову засадили гвоздь, и эта сильная боль, настигшая посреди дороги, возникла впервые после той страшной ночи рядом с Азирой. Пришлось принимать болеутоляющее. Он стал вспоминать, когда его впервые накрыли приступы мигрени. Кажется, в самый первый раз это было после того, как он едва не убил Гелию, ненавидя её за бегство Нэи, за смерть брата Нэи, за то, что по её милости стал, хотя и было это сомнительно, а вдруг нет? Убийцей невиновного человека, которого никогда и не считал соперником. По той простой причине, что и не ведал ни о каком сопернике, не верил в сам факт его наличия, а когда вдруг узнал, то оказалось, что ярости-ревности нет и в помине. Одно только любопытство и было. И третирование Гелии сценами ревности было больше игрой от скуки, было своеобразной формой взимания ощутимой дани с неё за то, что она выставляла его для всех землян на базе похотливым козлом, архаичным придурком, оплачивающим её роскошную напоказ жизнь. Последнее, — то, что он являлся придурком по отношению к женщинам, — пожалуй, и было близко к истине. А потом уже приступы головной боли накатывали периодически, и он глотал болеутоляющее, никому и ничего не говоря, не советуясь с врачами. Ведь плановые обследования не выявляли никаких патологий или заметных расстройств. А если бы что обнаружили, то и сказали бы. Один только Франк сказал однажды, глядя как всегда в сторону, будто обращался к тому, кто стоял рядом, даже если рядом никто не стоял.