Нэя засмеялась нарочито громко, желая дразнить притихшую у обочины особу, не желающую уходить.

— Почему ты никогда не вспоминаешь о той ночи в опустевшей клинике Тон- Ата? — прошептала она ему в ухо, лаская его и прося прощение за свой отказ в лесу.

— Разве что-то там происходило? — спросил он озадачено.

— А что же там происходило?

— Не знаю. Бред какой-то…

Бред не бред, только был он обжигающе реален, едва вынырнул по первому зову из непроглядных подвалов памяти. Но здесь часто реальность казалась сном, а сон — реальностью.

После того как Азира вышла из клиники Тон-Ата, Чапос вывез её в далёкую, и от того несуществующую для Рудольфа, окраину страны. В один из пустых вечеров, когда с Гелией так ничего и не вытанцовывалось, он притащился в «Ночную Лиану» с затаённой мыслью поймать Ифису. Но говорливой скиталицы там не нашёл. Тогда он решил повторно отведать самой малости «Матери Воды», захватив с собой очищающую кровь капсулу, чтобы принять её не мешкая, едва галлюцинации начнут зашкаливать за опасную черту. Он вяло и тягуче раздумывал о том, не является ли мир этот затейливой галлюцинацией? Или сном межзвёздного перелёта? И нет ничего вокруг, ни Трола, ни Гелии, ни Азиры, не было никакой Нэи, и космос это голографический бред, та самая «бутылка Клейна» — замкнутая односторонняя поверхность, пустота, злонамеренный заговор тайной касты земных конспирологов с их закрытыми, а значит и тёмными целями. Они как пауки ткут образы из вселенской пустоты, населяя ими сознание внушаемых и подвластных им людей.

— Одна я и была твоей реальностью, — сказала девушка в маске, вдруг возникшая напротив. — Я одна была твоей женщиной, а отторжение тобою моей любви, твоё нежелание прощения моей пустяковой вины, в которой ты и был виноват, и породило этот бесконечный ряд всех последующих женских тварей.

— Уж и тварей, — пробормотал он, испытывая желание потрогать её платьице, то самое узкое и переливчатое, в котором она была однажды в «Звёздном Персее». Он даже вспомнил, что под ним у неё были крошечные трусики, совсем прозрачные с вышитой искрящейся ракушкой, закрывающей то место, куда он и пытался тогда залезть прямо за столиком в баре, — где таилась её живая сокровенная, телесная ракушка, опушенная нежными волосками. Он решил это проверить. Но не сдвинулся и с места. — Покажи мне твои трусики, на них ещё была такая прикольная ракушка. Я помню. И тогда я сразу поверю, что ты настоящая. Кто мог ещё знать о том, что на них было изображено?

Она даже не пошевелилась, а выражения у маски же не было. Маска проигнорировала нескромную просьбу и продолжила, — Не твари в том смысле, что низкие или недостойные сами по себе, а в том смысле твари, что сотворены твоей низкой похотью. Или ты думаешь, что тебе будет даровано в избытке то, что даётся не каждому из живущих людей даже единожды? Даже эту Нэю, которую ты пытался жадно пристроить к своему телу, ты оценивал с позиций тех ощущений, которые давала тебе я. И они были лишь приближением к нему. И такими останутся. Но у меня нет и этого приближения. Ничего у меня нет. Всё ты обрушил. Даже лица нет.

Он попытался прикоснуться через стол к тончайшей в своих деталях маске, ровный нежный носик, пухлые губы сердечком, выкрашенные в золотую с блёстками помаду, и на ладонях осталась мерцающая пыльца, а само впечатление от прикосновения было таким, будто это живое лицо. Тёплая маленькая рука захватила его ладонь.

— Нельзя тебе это пить, — сказала ему та самая старушка из клиники Тон-Ата, оказавшаяся сидящей на месте девушки в маске. Он заглянул под стол, вдруг маска там, но под столом ничего не было. Да и платье на старой женщине было другое. Местное, серо-стальное, не из бедных, но не из тех, в которых щеголяли тут женщины, доставляемые на заказ. Одиноких скиталиц, вроде Ифисы, было немного, да и то все как назло такие, что не возникало желания к ним приблизиться. Может быть, они были и моложе, но не нужны. Чистая старушка смотрела с укоризной, старое лицо почти не имело морщин, волосы убраны в изящную синюю чалму, в которой тепло переливались стеклянные звёздочки, словно старуха была звездочётом из старинной сказки. Рудольф хмыкнул.

— Ты из-под стола, что ли, вылезла? — спросил он, — я не видел, как ты и подошла.

Старушка взяла синюю ёмкость, и Рудольфу почудилось, что фигурка с неудовольствием толкнула ножкой руку старушки. Та деловито открыла серую в цвет платья сумочку, висящую на серебряном пояске, и опустила графинчик в глубину этой сумочки. — Мне пригодится, а тебе к чему она? Нельзя тебе. Из-под какого это стола я вылезла? Когда я уже давно тут сижу. Ты сам же и разрешил, сказал, одиноко тебе тут. Узнал меня и пригласил.

— Да? А ты чего тут? Я думаю, бабушка, тебе нужен кто-то другой. Не я, это точно. Хотя, без обид, ты прекрасно выглядишь. Долго лежалое, но хорошо сохранившееся яблочко. Вон и щечки у тебя румяные. Ага, и запах фруктовый, чистый. Но я не по части мудрых дам. Если пригласил, как говоришь, так это повело меня несколько. А чего я тебе говорил?

— Трусики хотел посмотреть. Я и говорю, упился! Какие у меня трусики, панталоны до колен. Хочешь, покажу? Высохла я, а когда-то да, могла напоить жаждущего, утешить тоскующего, беспечного повеселить.

— Ты — поэт как твой патрон. Но на кой ляд мне твои панталоны? Ты сводня? Если девочки хорошенькие, тихие, я, пожалуй, соглашусь. Не выношу я этих бедолаг общего употребления. У вас же, я слышал, есть тайные уютные уголки отдохновения, вне закона, конечно, но… У меня как раз сейчас такой подъём.

Она смотрела осуждающе, и было неуютно под укоряющим взглядом добрых и ясных глаз женщины, казалось, прожившей жизнь без единого греха.

— Ты вообще-то кто? Это местное вино такая гадость! Не хватало мне, стать пьяницей, как Хагор.

— Тебе плохо? Ей тоже.

— Кому это ей?

— Жене доктора.

— Ага. Значит, ископаемый артефакт всё же импотент. Он откуда? Из Архипелага? Расовый тип не тот, что у здешних. Я так и думал, что его жена творит свои штучки от сексуальной неудовлетворённости. А что она, молоденькая?

— Двадцать лет.

— Ни фига! Вот бедолага. Чего вышла за ископаемое чудовище? Богат? Она из нищеты?

— Вроде того.

— Жалеет о своём выборе? Или у неё и не было никакого выбора? Изменяет ему? Или он её пасёт?

— Я, — сказала коварная старушка, явно сводня, но прикинувшаяся незапятнанной и не ведающей греха, — я и сама из аристократок, но обеднела. Прислуживаю теперь ему, доктору. Дело же в том… — и она замолчала.

— Да говори, как есть, не томи уж. — И он придвинул ей фрукты и десерт. Она принялась за еду без ложной скромности, уплетая всё с завидным аппетитом. И губы у неё были свежие, и вся она производила впечатление мало скорбящего в жизни человека, всегда сытого и довольного.

— Жена доктора, ты угадал, красавица. Утончённая, получившая изысканное воспитание, хотя, и это ты угадал, жила и росла в бедности. Она страдает от женской неудовлетворённости, и я боюсь за её рассудок. Природа дала ей сильный темперамент, но так случилось, первый сексуальный опыт не принёс ей счастья. Пришлось срочно выходить за старика.

— Ну и в чём дело? Нашла бы ей любовника. Теперь-то она защищена от Департамента нравственности ритуалом в Храме Надмирного Света. Может делать, что хочет.

— Она увидела тебя. Когда ты приходил, слышала ваш разговор, она же была рядом в соседней комнате. Она возжелала тебя. Сейчас доктор в отъезде. Он часто разъезжает по провинциям. Собирает материал для своих исследований, лечит людей, в том числе и бедняков. Он благороден и добр. Я же выслеживаю тебя с того дня. Сегодня она будет твоя, если хочешь этого. Мы временно остановились в той клинике, там сейчас пусто. Доктор расторг аренду из-за дороговизны, нашёл другое помещение. И если он увезёт её, когда вернётся, в свою закрытую усадьбу, ты уже никогда не увидишь этой женщины. Но ведь ты хотел? Поедешь со мной? Сейчас? — Старуха уставилась в его глаза пристально под стать доктору, не мигая. Он хмыкнул, вспомнив гордого старика и его райских птиц с лицами прекрасных ангелов.