— Я хочу домой. Под синее небо, под тень зелёных лесов. Хочу ощутить горечь бирюзовых земных океанов, даже получить солнечный ожог на каменистом океаническом пляже. Или пусть лучше будет прохладная подмосковная река, зелёная, как бутылочное старинное стекло, с фарфоровыми и зыбко-миражными надводными нимфеями, головастиками на илистом мелководье, с пиявками пусть. Лишь бы земная ласка земной воды.

— А я? Буду здесь одна? За столько лет ты напитан уже энергией Ихэ-Олы.

— Почему одна? Пойдёшь к своему Надмирному Свету в его Храм со своим другом юности.

— С каким ещё другом? — задохнулась Нэя, не принимая таких шуток.

— С тем, кто со шрамом. Я помню, как он обнимал тебя тогда.

— Да когда и кто меня обнимал?

— Тогда, в том дворе, где ты жила в чудовищном доме в столице. Помню, как горели его глаза. Красивый мужественный человек, и шрам ничуть его не портил. Одним словом, сухопутный пират.

— Кто? Опять какое-то бранное словечко? Как начинаешь ругаться, так обязательно переходишь на свой язык. Ты говоришь о подобных вещах с таким безразличием? Тебе будет всё равно?

— Нет. Не будет. Но если выбирать, ты или Земля, то я выбираю Землю. Я не хочу тебе лгать, Нэя.

Нэя пихнула его и перекатилась из-под него, отвернувшись и спрятав лицо в розовато-лиловую траву, пахнущую молочными ирисками.

— Но это же не будет завтра и даже не через год. У нас ещё столько времени. Вечность… — и он опять полез под её блузку-рубашку, щекоча кожу, — Я честен с тобою. Я оставлю тебе много всего для безбедной жизни, — и, говоря так, он расстёгивал её рубашку. Через молочную, казавшуюся фарфоровой, кожу груди просвечивали голубоватые прожилки сосудов, и он нелепым огромным ребенком присасывался к ней, — Моя речная, прохладная земная нимфея…

Она снова ощущала себя матерью этого бритоголового человека, и к материнскому чувству примешивалась жалость к нему, хотя жалеть надо было себя, — Тебе вкусно?

— Иногда мне хочется проглотить тебя целиком.

— Ты разве мутант-людоед?

— Не понимаю, что я в тебе нашёл, почему ты стала для меня необходимостью? Но ещё на Земле я понял, что сила желания вовсе не зависит от внешности. Это всегда особое, невыразимое в словах, внутреннее качество, и его порождает некий внутренний магнит. Он либо есть, либо его нет.

— Какие магниты? Это любовь. Она или есть, или её нет. И то, что ты ничего во мне не нашёл, так это от твоей слепоты! Чувства умнее твоих глупых глаз! Ничего себе, объяснился в любви! И после этого я должна тебе тут всецело отдаваться?

— Я честен с тобой. Никакой лжи и лести. Но я же говорю, что люблю тебя.

— Честен? И я буду честной. Вот Антон, насколько же он красивее тебя! И он не был против сближения, но я сама его всегда отталкивала. Так было ещё до его встречи с Икринкой. А я ждала тебя, когда ты там соизволишь выбросить свои обиды на прошлогодние свалки. Или Артур, твой сын. Я же совсем не старая для него. Как он всегда смотрит на меня, когда встречает, как на совершенство! А Франк? Считает меня порождением высших миров, и только ты вечно меня унижаешь, смеёшься. И за что только я люблю тебя?

— За мою неотразимую и реально эталонную мужественность, за то, что я умею тебя любить.

— Ну, ты и скромник! Это я научила тебя любить. Чего ты раньше и умел? Налетал, хватал, сминал и вперёд! Представляю, что у вас там за девушки, если им нравилось твоё искусство,

— Я огрубел уже здесь. На Земле было иначе.

— То есть? Ты был там ангелом?

— Бесполым, что ли? Нет, конечно. Но другим.

— Врёшь ты всё. Всегда ты был таким. Кочевником. Ловушкой для женщин.

— Чем же я тебя уловил? Ты сама почти набросилась, ну или мечтала об этом. Я просто прочёл твои мысли. И когда это я кочевал от тебя?

— Ты лжец. Ты всегда лжёшь. Ты совсем не такой, каким рисовался передо мной в моей юности.

— Я не умею лгать. Это у вас всё пропитано ложью. Ты так много уже выпытала у меня сведений о моём прошлом, маленькая птаха, но большая притворщица. Может, поделишься и своим прошлым? Кто же он был, твой муж?

— Ты сам не желал о нём слышать, едва я открывала рот, — но Нэе и самой уже давно не хотелось вспоминать годы жизни в цветочных плантациях. Да и были ли они жизнью? Скорее преддверием к настоящему, но не самой жизнью. Она не улавливала, живя там, неспешного течения времени, однообразно струящихся дней. Не было бурунов, шипящих и стремительных водоворотов, разбивающихся о камни, не было и никаких камней в той жизни, не было водопадов, а только ровное бесконечное русло реки Судьбы, уснувшей где-то в цветущих и прибрежных зарослях.

Она отражалась в неподвижном и прозрачном зеркале лениво струящихся вод, не меняясь совсем, а менялся только цвет отражения от её бесчисленных новых платьев, которые никто и не видел, кроме её же собственного отражения. Выныривали полупрозрачные рыбки и принимали её саму за цветущий куст, склонившийся над течением. Она вводила в заблуждение бабочек своей душистой яркостью, и они садились на её тончайшие рукава. И только птицы её всегда разгадывали, как ни замирала она порой в своей такой же полусонной, как и всё вокруг, задумчивости. А где был Тон-Ат? Нэя никогда о том не знала. Его не было рядом почти никогда. И кто жил рядом по соседству? Никто не жил. И не было там никакого соседства. Никого не было. Одна любимая бабушка. Даже молчаливая обслуга появлялась не каждый день, в основном в дни приёмов гостей. Да рабочие с плантаций мелькали изредка, но всегда издали. К ней не приближался никто. Не смел? Так получалось случайно, что они всегда были вдалеке? Она не знала ответов.

— Однажды я позволила тебе войти в своё прошлое, — сказала она, чтобы что-то сказать, — но ты там наскандалил, всё во мне перевернул, разбросал, порвал любимое платье Тон-Ата, сломал браслет. Я опять всё прибрала, но дала себе обещание не пускать тебя в своё прошлое. Зачем оно тебе, моё прошлое? Если тебя в нём не было?

— А тебе моё прошлое зачем?

— У мужчин не бывает прошлого, у них есть только настоящее и стремление в будущее. Прошлое ценно для женщин. Оно дает опору им, если хочешь. Почему девушки бывают столь беззащитны впервые? У них нет никакой опоры.

— Не заговаривай зубы. Расскажи о своём Тон-Ате. Мне любопытно. Не буду же я ревновать к тому, кого уже нет.

— Он был химик, врач и отчасти парфюмер. Но больше ради игры.

— Парфюмер? Ужас! Муж — парфюмер. У них же обострённое обоняние. Думаю, оно мешает им любить женщин.

— Почему? Что же женщины все вонючки?

— Все люди не цветы, знаешь ли. Но очень хотят ими быть. Поэтому и рядятся в облака парфюма, скрывая свою звериную составляющую.

— Да уж. Какая у тебя составляющая, мне известно. Явил, и рада бы забыть… А весь твой последующий словесный аромат — всё равно был маскировкой. Ты опять открылся, ты не любишь меня. Тебе всё равно, кто рядом.

— Было бы мне всё равно, была бы другая. А не ты.

— Кто? Ифиса?

— Кроме неё нет, что ли, никого? Ты знаешь о том, что развитое обоняние — это атавизм? Все эти древние мозговые образования находятся в затылочной доле головы. У древних гоминид затылок был мощно развит. Вот как у Чапоса. Помнишь, как он вдыхал аромат еды? Мы же так не делаем. Да мы и не улавливаем большинство запахов вокруг. Так вот, они имели сверхчуткое в сравнении с нами обоняние, а также ночное зрение, и вообще зрение такое, что оно несопоставимо с нашим.

— Жалко, что утратили.

— Всё это было в соседстве с неразвитым лбом, скошенным, лишённым современной высоты и обширности. Когда же стали развиваться префронтальные зоны, то произошёл, как уравновешивание, процесс сжатия затылочной доли. Только так. Одно вместо другого. Или высокоспециализированный зверь, или мыслящий человек. И даже то, что мужчины часто меняют подруг, не говорит об их особой нужде. Это тоже печальный атавизм. Когда люди жили тасующимися группами, бродя от одних самок к другим, расширяя территорию обитания. Видишь, как много в нас примитивного и бессознательного, чем многие сознательно гордятся. И многие извечные загадки имеют своё разрешение в дремучем прошлом. Расширение ареала обитания, жажда выжить, посеять, так сказать, семя на будущее. Желательно побольше оставить потомства.