— Ты же понимаешь, что я не вымогательница? Если иногда я и опустошаю твои карманы, то…

— Ну, что ты такое несёшь! Как я могу такое думать о тебе? Хочешь, когда я вернусь, будем играть в прошлое? Я сам приду к тебе ночью…

Нэя спрятала лицо у него на груди. Она была похожа на какого-то эльфа в своём колокольчике — просторной пелерине, сшитой специально для дождевой погоды. На её счастье пелерина завалялась каким-то чудом в шкафу у Рудольфа. А то она готова была заставить его послать хоть кого, чтобы Эля принесла ей другую одежду. То далёкое уже утро, когда она брела по городу жуткой растрёпой, вызывало дрожь при одной лишь попытке прикоснуться к этим запретным воспоминаниям…

— Когда ты устанешь от своих игр и станешь взрослым? — строго спросил маленький эльф с милым женским лицом, глядя снизу вверх, — Вы уже кандидат в дедушки. Вам не стыдно?

Мимо кто-то проходил, на них смотрели. Но они продолжали миловаться у всех на глазах. Да и вообще, в полностью закрытом для местных секторе «ЗОНТа» Нэя никого не боялась. А на тех, кто был за его пределами, уже не обращала внимания. Надоело. Да и они устали обсуждать её. Привыкли.

— У нас на Земле даже дедушки ещё юноши. Почему и не играть? Разрешаешь мне такую игру?

— Руд, я так благодарна, что ты починил браслет, мою змейку. Она стала ещё краше, чем была. Браслет моя память о маме. Он когда-то принадлежал ей…

Рудольф спрятал лицо в её волосах и ничего не ответил.

Нэя не захотела ехать вместе с Арсением. Какое-то время она наблюдала из окна, как Арсений топчется внизу возле своей машины, ожидая её. Потом выбралась из наземной жилой части «Лабиринта» другим выходом, что выводил в лесопарк. Дорога по лесным прогулочным тропинкам была короткой, а что подумает Арсений, когда не дождётся её, всё равно.

Однако, она еле добрела до кристалла. Её мутило, и сильно болела поясница. Рудольф, соединившись с нею по связи, стал ругаться. Не потому, что напряг Арсения и заставил его ждать впустую, а потому что сильно похолодало, а она была в одном тонком дождевике. Она не стала ему жаловаться. Он потащил бы её к Франку после того, как вернулся бы. И мог бы обо всём узнать. А так, пусть ничего пока не знает. Она легла в свою постель и долго не могла согреться. Пока дошла, дождевик остудил её тело до дрожи. Её знобило и вылезать, чтобы согреться под душем, не хотелось. Но симптомы не огорчали, а радовали. Она знала и от бабушки, и от других женщин, что так бывает у многих в начальные дни беременности. Лёгкое недомогание, похожее на отравление. «Потом я пойду к Франку сама». Но сейчас, когда лили дожди, выходить не хотелось никуда. Как хорошо, что ей никто тут не указ, и она может валяться хоть целый день. Именно этого ей и хотелось.

Вошла Эля с подносом, а вместе с нею вошла радостная и розовощёкая Икринка. Она сильно изменилась, и Нэя, хотя вид у Икринки был цветущий, тоже знала о причине её внешней перемены. Но сама Икринка молчала об этом. Она уже не откровенничала с Нэей как прежде.

— Ты болеешь? — спросила Икринка.

— Нет. Дожди. И я отдыхаю.

— Эля сказала, что ты вернулась в очень плохом самочувствии. Почему? Он бьёт тебя, как мою маму когда-то?

Нэя возмутилась, — Нет, конечно! Он же любит меня.

— Ты выглядишь утомлённой и нездоровой, у тебя под глазами голубые тени. Вот я всегда выгляжу хорошо. Антон даёт мне только радость. А ты не имеешь даже сил на работу. Эля уже успела мне наябедничать, что в последнее время все ваши дела запущены из-за того, что ты забросила свою «Мечту», и она скоро превратиться из дорогущего салона в убогий сарай, заваленный недошитым и отсыревшим тряпьём. Возьми себе на заметку, каковы твои подручные, что готовы жаловаться на тебя первому встречному. Во всяком случае, я никогда не была на откровенной волне с твоей Элей — пошлой раскраской под то, чем она не является. И на дружбу со мной у тебя тоже нет сил. Где они, твои силы? Куда пропали? Ты так сильно устаёшь от него?

— Совсем я не устаю. Просто нездоровится. Дожди. И от твоего отца мне только одно счастье. Как ты можешь так скверно о нём думать? Он изменился. Человек не остаётся неизменным. Люди вообще меняются. Со временем многое осмысливаешь, раскаиваешься в своих поступках, меняешь поведение, мысли.

— Ты о себе или о нём? — насмешливо спросила Икринка.

— Я рассуждаю вообще. О духовном росте человека. Никто не остаётся в неизменности. И если нет духовного роста, то возникает попятное движение к деградации личности.

— Как научно ты выражаешься! Нахваталась тут словечек среди местной заносчивой публики. Но он ничуть не изменился.

— Тебе-то как это понять?

Икринка с любопытством изучала Нэю, — Ты всё же красивая, хотя ты и подурнела в сравнении с тем временем, когда ещё не была зависимой от него. По поводу твоего духовного роста не берусь судить. Ты и тогда была умной, когда мы только встретились. Только вот скажи, тебе не бывает иногда стыдно того, что у тебя такая заметная грудь? Я считаю, что грудь унижает женщину, и было бы лучше, если бы она не выделялась. Но природа с нами не советуется, каковыми нас создать.

— В юности я тоже стеснялась своей груди, — улыбнулась Нэя, — считала уродством и утягивала. «Мать Вода»! — говорила я, видя себя в зеркале, когда примеряла новое платье, — «зачем ты надула мне эти шары»? И когда мне не ответил взаимностью один человек, хотя тогда было почти детство, я уверилась в своём неполноценном виде окончательно. Но потом появился твой отец. И он полюбил меня… Всю целиком, понимаешь? И считал и считает, что я шедевр. Это и есть любовь.

Икринка усмехнулась, — Он-то, да! У него же все чувства низменные.

— Ты хочешь сказать, что я способна будить только низкие чувства?

— Причём тут ты? Речь о нём.

— Ты не любишь его. Твоё полное неприятие его мешает тебе его понять. Люди, рано или поздно, все сталкиваются с изнанкой бытия, заглядывая за край жизни, и каждый меняется от этого. Но у одних хватает сил остаться гармоничными добрыми даже после страшных испытаний, как например, твой Антон или доктор Франк. А другие люди заболевают от испытаний, не выдерживают. И им иногда надо помогать исцелить те трещины, что остаются от ударов, наносимых временами некой страшной силой, скрытой в нашем мироздании. Надо прощать людей, понимать их, жалеть, а не судить столь безжалостно.

— Послушала бы я тебя, если бы он бил твою маму, как бы ты простила его тогда. Если бы тебя бросил в провинции, купаясь в своей технической роскоши и, по сути, живя в будущем по сравнению с тем, как жила я. Тебе-то твой отец, когда был жив, давал всё, что имел, любил, как никто потом. Сама же рассказывала. Ты помнишь, как играла на его коленях, помнишь сладости, которые он тебе дарил, платья и игрушки. А что помню я? Кроме его чудовищной куклы, похожей на умерщвлённую копию меня самой. Угодил, ничего не скажешь. Я в детстве её даже боялась. Таращится как живая, а неподвижная. На ночь я всегда запихивала её в шкаф и не хотела бы и вообще видеть, но бабушка упорно сажала её на моё креслице, расчёсывала её и стряхивала пыль временами. И ни разу не приласкал, не насмешил, не поиграл. Ну, если не считать того раза, когда приехал раз после гибели мамы и плакал у нас в саду.

— Плакал? Рудольф? Ты никогда не простишь его?

— Нет.

— И ты никогда не сможешь принять меня как ту, кто ему близка?

— Тебе я прощаю всё. Тебя я люблю. Только мне… жалко тебя.

— Я ведь тоже с десяти лет жила без родителей. С бабушкой и братом.

— А я всю жизнь с Хагором и старшей мамой. И если Хагор хоть как-то любил меня, то Инэлии не было до меня и дела.

Нэя сжалась при упоминании имени Хагора. Но был ли тот в горах, и тот, кто был дедом Икринки, одним лицом?

— Твой дедушка, он какой? Он необычный?

— Не понимаю, о чём ты? Почему он должен быть необычным? Обычный провинциальный пьяница, каких много всюду. Но он добрый.