Вечер обещал был тихим. Стемнело около десяти, и хотя день выдался необычно жарким и даже душным для конца августа, ближе к ночи на улице появился неприятный ветер. Я ждала, что он загонит большую часть непонятно откуда взявшихся людей по домам, но те будто специально слонялись между деревьями, ожидая неизвестно чего. Вряд ли Ромка кого-то хотел толкать, скорее всего, он просто не заметил высокого чересчур плечистого парня, который шёл, широко размахивая руками.

— Шары разуй, — грубо сказал тот и прищурился. Сильный акцент выдавал в нём армянина, не так давно переехавшего в Россию.

Ромка не обернулся. Просто пошёл дальше, как обычно смотря вперёд и ничего не видя. Армянин схватил его за локоть. Ромкин кулак сработал на автомате и разбил широкий горбатый нос.

Я вскрикнула. Несколько девушек, стоящих рядом, вскрикнули вместе со мной, а потом послышались взрывы. От испуга я зажала уши руками. В голове пронеслась безумная мысль о том, что началась третья мировая война, или ещё хуже — теракт, наподобие того, что был с башнями-близнецами. Сработало несколько сигнализаций от машин. На третьем этаже залаяла чья-то собака. Я ждала паники, слёз и давки, но, повернувшись, заметила разноцветные огни фейерверка.

— Красивый нынче салют, — сказала одна из кричащих девушек, указывая на затухающие искры, которые не спеша превращались в новый рисунок.

«Салют, — произнесла я и посмотрела на небо. — Сегодня же День города. На набережной обещали организовать файер-шоу на мотоциклах».

А потом под этот самый салют к Ромке и армянину подошли двое полицейских. Я не заметила, как они представились, проглядела, как протянули документы, и спохватилась только тогда, когда увидела, что моего мужа ведут к машине. Армянин с полицейскими не пошёл и, коротко ответив лейтенанту: «Не буду», уставился на залпы разноцветных огоньков над домами.

Я не поняла, что он не будет, и просто последовала за Ромкой. Идти за ним всегда и везде не просто превратилось в привычку. Это стало частью моей новой сущности.

Через четверть часа мы очутились в следственном изоляторе. Я огляделась по сторонам. Жёлтые стены и несколько камер с решётками. Почти как в кино, только теперь с нами и по-настоящему.

Ромку оставили на ночь в полиции. Молодой участковый с зелёными глазами заполнял какие-то протоколы, сидя за столом у окна, а я разглядывала унитаз в камере и старую железную кровать с панцирной сеткой. Ромка тёр переносицу, лёжа на грязном матрасе в пятнах. С полицейскими не ругался, двери «нового жилища» не трогал. Идеальный заключённый. Действительно, какая разница, какой потолок сверлить взглядом? Тюремный, в трещинах, даже вносил какое-никакое разнообразие в нашу унылую жизнь. Самое противное, что Ромка даже не за драку попался. Причиной ночи в участке стало отсутствие документов и выяснение его не внушающей доверие личности.

В начале второго Ромка задремал. В камере горел приглушенный свет, а я смотрела на звёзды и считала их как в детстве. А ещё я думала. Думала и прикидывала, что может последовать за дракой, исчезновением паспорта и полицией. Ромка не боялся тюрьмы, он словно не замечал решёток и полицейских, и это пугало меня до дрожи. Завтра представлялось фильмом ужасов в стиле Альфреда Хичкока, финал которого не предвещал happy end.

Около пяти утра в участок привезли странного старика в сером, замызганном халате. Его длинная борода непонятно какого цвета заканчивалась где-то у пояса, а лохматые местами свалявшиеся волосы свисали засаленными прядями до самых лопаток. Он производил впечатление душевно больного, бил себя кулаками по голове, раскачивался взад и вперёд и постоянно шептал какую-то тарабарщину. Лицо опухшее, глаза маленькие, крысиные. Судя по внешнему виду, определённого места жительства у этого человека не было. «Либо пьяница, либо наркоман», − решила я, глядя на его прожжённые брюки, и попросила Бога уберечь Ромку от подобной участи.

— Ну что, Демидыч, — сказал ему участковый ласково, почти как старому знакомому, — опять соседям спать мешал?

«Демидыч» замахал руками и попросил хлеба с цианистым калием. Речь его была бессвязной и отрывочной, как у двухлетнего ребёнка.

«Олигофрения тяжёлой степени», — предположила я и тут же зажала себе рот ладонью, потому что рядом с «Демидычем» не с того, ни с сего возник Савва.

По камере пошла волна вибрации. По железной решётке словно колотили металлической палкой, но ни участковый, ни Ромка даже ухом не повели. Это слышали только «Демидыч» да я по странному стечению обстоятельств. Видимо, за четыре года, проведённых в мире живых, Савва умудрился научиться кое-каким фокусам. Похоже, слуховые и зрительные галлюцинации стали его коньком. Демидыч крестился, падал на колени и бился лбом о каменную плитку пола. Савва смеялся и подзадоривал биться сильнее.

− Давай, чтобы кровь пошла, − улюлюкал он и свистел, засунув в рот пальцы. — Ну же, рыжий бородач! Покажи класс! Сегодня у нас есть зрители.

Савва указал на меня, а «Демидыч» растянулся ничком, продолжая колотить себя по уху. Зрелище он представлял отвратительное.

Я прикрыла глаза и опустила на грудь голову. Истина плавала рядом, и поймать её за хвост труда не составило. Человек, которого я приняла за сумасшедшего, несколько лет назад сбил Савву Нестерева. Тот самый водитель грузовика. Рыжий бородач.

Вот почему Савва сказал, что ему недолго осталось. Все эти годы он медленно сводил своего убийцу с ума. Загонял в могилу. Мстил за непрожитую жизнь…

В какой-то момент «Демидыч» перестал стонать. Вероятно, боль в его голове достигла своего апогея. Он плакал и метался по кровати, как ребёнок, потерявший мать. Потерявший всё на свете. Ромка проснулся, вытаращил на него глаза, а потом накрыл уши подушкой. Высокий, надменного вида охранник постучал по решёткам палкой и пригрозил «Демидычу» трёпкой.

— Перестань немедленно, противный мальчишка! — закричала я и, сама не зная как, очутилась в соседней камере. — Зачем ты это делаешь?

— Он убил меня!

— А теперь ты убиваешь его! Отнимаешь жизнь и рассудок по капле.

— Да уже почти отнял. Неделя-другая, и он загнётся.

Я оглядела Савву с ног до головы. Злой и одинокий. Жил в детдоме. В целом свете никого. Причём, ни в том, ни в этом. Что стало с его родителями? В новостях упоминали, что он рос в приюте с младенчества, и родственники никогда его не навещали. Значит, мать, скорее всего, ещё в роддоме от него отказалась. Любить и сострадать не умеет. Про милосердие и заботу не слышал. Другие воспитанники вряд его по головке гладили, отсюда на уме у него только месть да ненависть. Всё же прав был папа, когда говорил, что дети самые добрые и самые злые существа на планете.

— Оставь его и поговори со мной, — как можно мягче начала я. — Расскажи о себе

— Я Савва Нестерев. Умер семнадцатого марта две тысячи…

— Нет. Расскажи, что тебе нравилось. Музыка. Книги. Фильмы. Хоть что?

— Ничего не нравилось, — Савва понурил голову, — но я быстро считал в уме. Учительница математики меня хвалила.

— Молодец, — я выдавила улыбку. — Посчитаешь для меня? Ну-ка, сколько будет семью восемь?

— Пятьдесят шесть

— А восемьдесят четыре на тридцать пять.

— Разделить или умножить?

— А что легче?

— Вообще не делать.

На этот раз мы засмеялись вместе.

— Савва, а у тебя остался кто-то здесь? Друзья или любимая воспитательница?

— Друзей не было, поэтому и шлялся один. А воспитки — все злючки. Я дружил с собакой. С Шариком. Я и сейчас с ним дружу.

— Это как?

— Собаки видят призраков и рычат на них, но этот уже привык ко мне. Он славный. Твой отец его иногда подкармливает.

— Здорово. А ты когда-нибудь встречал людей, которые видят призраков?

— Нет. Думаешь, они действительно существуют?

— Мне хочется в это верить.

— Мечтаешь предать весточку родным?

— Было бы неплохо.

— Даже если они и есть, то не помогут тебе.

— Почему?

— Они надменные и гордые, как все взрослые.